Но, как я уже говорил, я преследую более общую цель — я хотел показать своеобразие не только математики, но германского научного метода вообще. Надеюсь, мне это удалось. Мораль сказанного наиболее наглядно показывают слова Лейбница: «Покой можно рассматривать как бесконечно малую скорость или как бесконечно большое замедление, так что закон покоя можно понимать лишь как особый случай внутри закона о движении. Подобно этому мы можем принять две полностью одинаковые величины как неравные (если это необходимо), предполагая неравенство бесконечно малым; и т. д».340 Здесь высказан основной принцип всей германской науки. Покой — это не движение, но его противоположность, точно так же мало неравны равные величины. Вместо того чтобы прибегать к таким предположениям, эллин скорее разбил бы себе голову о стену, но германец проявил здесь (полностью неосознанно) более глубокое понимание сущности отношений между человеком и природой. Он хотел познавать, и не только чисто и исключительно человеческое (как Гомер и Евклид), но прежде всего природу вне человека.341 И здесь страстная жажда знаний — т. е. преобладание страсти учиться, не потребности придавать вид, форму — заставила его найти пути, которые увели его намного дальше, чем кого-либо из его предшественников. И эти пути, как я уже заметил в начале изложения, есть пути разумного приведения в соответствие. Опыт — т. е. точное, ежеминутное, неустанное наблюдение — дает прочный фундамент германской науке, будь то филология или химия, или еще что–то: способность к наблюдению, а также страстность, жертвенность и честность, с которой им занимаются, есть важный признак нашей расы. Наблюдение — это совесть нашей германской науки. Не только естествоиспытатель по профессии, не только ученый знаток языка и юрист проводят исследования на пути точного восприятия, но и францисканец Роже Бэкон тратит все свое состояние на наблюдения, Леонардо да Винчи проповедует изучение природы, наблюдения, эксперименты и многие годы своей жизни посвящает точным зарисовкам невидимой внутренней анатомии (особенно системе сосудов) человеческого тела, Вольтер был астрономом, Руссо ботаником, Юм дает своему вышедшему 160 лет назад основному произведению подзаголовок «Опыт внесения экспериментального метода в философию», широко известна яркая наблюдательность Гёте, а Шиллер начинает свою карьеру наблюдениями о «чувствительности нервов и возбудимости мышц» и призывает нас прилежно изучать «механизм тела», если мы хотим лучше понять «душу»! Полученные знания не могут достоверно быть сформированы в «науку», если человек дает закон, вместо того, чтобы его принимать. Самые смелые способности его ума, вся его эластичность и смелый полет фантазии ставятся на службу наблюдения, чтобы суметь составить их в определенном порядке. Послушание, с одной стороны, т. е. против опытной природы, самоволие — с другой, т. е. по отношению к человеческому уму: это признаки германской науки.
Эллины и германцы
На этой основе строится наша теория и систематика, смелое здание, главный характер которого вытекает из того, что мы больше инженеры, чем архитекторы. Оформители тоже мы, но наша цель — не красота формы, не законченный, окончательно удовлетворяющий человеческие чувства вид, но констатация временного состояния, которое делает возможным сбор нового материала наблюдений и таким образом дальнейшего познания. Труд Аристотеля тормозил науку. Почему это происходило? Потому что этот эллинский ум маэстро требовал срочного завершения, потому что он не чувствовал удовлетворения, пока перед его глазами не стояло готовое, симметричное, полностью рациональное, человечески убедительное здание учения. В логике на этом пути можно было достичь окончательных результатов, так как речь шла об общепринятой науке, исключительно человеческой и исключительно формальной, но уже политика и учение об искусстве менее основательны, потому что здесь закон эллинского ума молчаливо предполагается законом человеческого ума вообще, что противоречит опыту. В естествознании — и несмотря на часто удивительно большое количество фактов — царит основной принцип: из возможно малого количества наблюдений сделать возможно большее количество аподиктических (достоверных, неопровержимых) выводов. Здесь наличествует не лень и не поверхностность, тем более не дилетантизм, но предпосылка: первое, что организация человека полностью адекватна организации природы, так что, если можно так выразиться, достаточно просто намека, чтобы правильно понять и обозреть весь комплекс феноменов; второе, что человеческий ум обнаруживающемуся во всей природе принципу или закону, или как угодно его назвать, не только адекватен, но и эквивалентен (не только равен по объему, но и равен по ценности). Отсюда человеческий ум принимается за центр, откуда не только играючи легко обозревать всю природу, но также прослеживать все вещи от колыбели до могилы, а именно от первоначальной причины до их кажущейся целесообразности. Это предположение настолько же неверно, как и наивно: опыт доказал это. Наша германская наука с самого начала шла по другому пути. Роже Бэкон в XIII столетии предупреждал (при всей высокой оценке) соблюдать осторожность перед Аристотелем и персонифицированным в нем эллинистическим методом с той же настойчивостью, как тремя веками позже Френсис Бэкон.342 Ренессанс был в этой области, к счастью, просто преходящей болезнью, и только в мрачной тени Церкви влачила ненужное существование теология Стагирита. Для наглядности можем взять сравнение из математики: наука эллина имеет сходство с кругом, в центре которого он сам, германская наука подобна эллипсу. В одном из центров эллипса находится человеческий ум, в другом — совершенно незнакомый ему х. Если человеческому уму удается в определенном случае приблизить свой собственный центр ко второму центру, то его наука приближается к линии окружности.343 Но чаще эллипс имеет вытянутую форму: на одной стороне разум проникает очень глубоко в сумму полученных знаний, на другой он находится почти на периферии. Часто человек со своим центром (своим скромным факелом!) стоит совершенно один, поиска на ощупь оказывается недостаточно, чтобы найти возможность соединиться со вторым, и так возникает парабола, линии которой кажутся приближающимися далеко вдали, но они никогда не встречаются, так что наша теория не дает замкнутой кривой, но только является толчком к возможной, но невыполнимой.