Это был тот случай, когда лучше промолчать. Не говорить про школьные требования, любовно настроенные под себя программы, сохранённые статьи, скачанные киношки, игры и картинки. Оплакать это всё можно потом, а сейчас лучше запихать обиду поглубже и стерпеть — и есть небольшой шанс, что тогда экзекуция закончится побыстрее.
Пока что бабушка даже не орала. Просто стояла посреди коридора, мешая пройти дальше. Значит, разговор ещё не окончен, претензии ещё не высказаны и Ксюха ещё не прощена.
Впрочем, прощение ей, кажется, вообще никогда не светит. Она виновата по умолчанию. Просто по факту рождения. Практически первородный грех.
— Что молчишь? Язык проглотила? — прикрикнула бабушка. — И смотри на меня, когда я с тобой разговариваю.
Ксюха посмотрела.
Смотреть на бабушку ей, в общем-то, нравилось. Ну, в нормальной ситуации. Вне скандалов.
Она была совсем ещё не старая. И красивая: высокая, худая, с элегантной причёской, с маникюром, в строгом брючном костюме (даже не переоделась, когда пришла).
По сравнению с Ксюхой она выглядела как сказочный единорог на фоне коротконогой деревенской лошадки. Прекрасный лебедь и гадкий утёнок. Снежная королева и…
— Ксения!
— Ладно, — буркнула Ксюха. Кажется, молчать всё же было не лучшей идеей.
— Что «ладно»?
— Ладно, я поняла. Ты куда-то запрятала мой ноут и больше мне его не отдашь.
— Ничего ты не поняла! Ты хоть представляешь, что натворила? И что мне сегодня наговорили?
— Ругались.
— Ругались? Это не просто «ругались», это… Ты хоть представляешь, каково это всё выслушивать? Да мне так стыдно перед людьми не было с того момента, как мать твоя… начудила!
«Начудила». Теперь это так называется.
Бабушка очень не любила называть некоторые вещи своими именами, и подбирала такие странные эвфемизмы, что Ксюха не всегда могла догадаться об истинном значении фразы.
Вот «начудила» — это что? Сбежала из дома? Накрасила губы слишком яркой помадой? Пробила в ухе третью дырку? Родила ребёнка? Что-то ещё?
Столько вариантов — и все правильные.
— Счастье, что никто не вызвал милицию! — с надрывом продолжила бабушка.
— Полицию, — машинально поправила Ксюха.
— И врачам сказали, что он сам споткнулся.
— Так он сам и споткнулся. О леску.
— Вот так всем и говори!
— Да это правда! Не толкала я его! Только стукнула немножко!
— Я не знаю, как с тобой быть! Что мне делать, если ты обычных человеческих слов не понимаешь? — Бабушка будто не слышала возражений. — Мне тебя из дому не выпускать? Везде за ручку водить, как маленькую? Голова у тебя есть вообще, или она нужна только для того, чтобы лохмы твои в разные цвета красить? Не думаешь ведь совершенно, даже не пытаешься! Почему у других дети как дети, а у меня — наказание ходячее? Вся в мать, никаких мозгов! И закончить, видимо, так же решила!
Скандал перешёл в активную фазу.
Тут можно было уже ничего не делать и никак не реагировать, просто иногда кивать в такт словам и не слишком заметно думать о посторонних вещах. Ну, то есть не улыбаться.
Улыбаться Ксюху и не тянуло.
От сравнения с матерью всегда делалось не до улыбок, а бабушка, как назло, очень любила об этом говорить. И каждый раз Ксюхе хотелось забиться в угол, зажать уши и заорать: «Нет! Прекрати! Я — не она! Я не буду как она!»
— Такая же бессовестная балбеска, только о себе и думаешь! А обо мне кто подумает? А о последствиях? Хоть бы раз в жизни, прежде чем глупость сделать, мозги включила! Как ты дальше жить собираешься, я не понимаю⁈
Ксюха тоже не понимала.
А как, действительно, жить, если всё, что она делает — неправильно? Любой поступок, любое решение, любой выбор — ошибка (по крайней мере, с точки зрения бабушки). Не та одежда, не та музыка, не те оценки.
— Глаза бы мои тебя не видели! Рожу твою бесстыжую!
«Я ведь могу просто развернуться и уйти», — подумала Ксюха. Даже покосилась на дверь, искренне надеясь, что делает это незаметно.
И в тот же момент отчётливо поняла, что никуда она на самом деле не уйдёт. Не потому, что пойти некуда, и не потому, что кеды обратно из шкафа доставать неудобно, а потому что… ну…
Потому что если она сейчас развернётся и уйдёт, то поступит в точности как мама.
И получится, что Ксюха действительно в неё. Что они одинаковые. И закончат одинаково. И значит — ничего, совершенно ничего нельзя изменить. Только разреветься от безысходности, прямо здесь, на пороге.