Глава 8. Мышление Выготского
Другой наш великий психолог — Лев Семенович Выготский (1896–1934) — славен именно тем, что, как кажется, кроме мышления ничем больше и не занимался. Разве что педологией, то есть тем, как через это мышление воздействовать на поведение школьников.
Однако мышление Выготского — довольно-таки странная вещь. Дело в том, что он всячески избегал давать определение этому понятию. Возможно, в этом проявлялась его научная добросовестность — дать определение не исходно, а по итогам исследований. Но даже в завершающей его жизненный путь работе 1934 года «Мышление и речь», он использует понятие «мышление» так, как завещал Введенский — как кучу мусора для всего, что может быть названо мыслью.
Более того, читая название «Мышление и речь», невольно ожидаешь, что рассказ пойдет о мышлении и о речи. Но тут фокус, детский прикол, вроде: А, И, Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, кто остался на трубе?
В работе «Мышление и речь» не говорится о мышлении или речи, в ней говорится об И! То есть о том, как связаны между собой речь и мышление. Это прекрасная тема для исследования, это действительно важный предмет для продвинутого психологического исследования, но только в том случае, если определены исходные составляющие всего рассуждения. Если же они оставлены смутными, простите, такое исследование превращается в шарлатанство, способное обмануть и запутать своей наукообразностью многих…
Это чувствовали все крупные психологи той поры и спорили с Выготским. Я уже показывал это на примере Рубинштейна.
Павел Блонский уже в 1935 году издает работу «Память и мышление», где оспаривает положения Выготского. К сожалению, и сам не дает определения исходных понятий, играя со связующим их И.
Возможно, не умри Выготский преждевременно, именно он написал бы основной учебник психологии Советского Союза.
Он любил игры с методологией, что явно видно в тех его работах, где он пишет о других психологах или психологическом кризисе, развившемся из-за перехода психологии в естественнонаучность.
Но быть сильным в критике других еще не означает, что ты так же силен в создании своего. Хоть последователи Выготского и называли его «Моцартом психологии», но трудолюбивый «Сальери психологии», Рубинштейн, обладал даром, которого Выготский, возможно, был лишен. Рубинштейн был основателен.
Выготский скакал по верхушкам, спеша догонять и перегонять тех, кто прославился. Поэтому он не старался сделать себя ясным, а ясным рассуждение может быть только в том случае, если ясны основания, из которых оно развивается. Основания Выготского — довольно мутная водица. Поэтому даже его ученик Эльконин писал: «…при чтении и перечитывании работ Льва Семеновича у меня всегда возникает ощущение, что чего-то я в них до конца не понимаю» (Цит. по: Веракса, с. 5).
Сам себя Выготский объявлял сторонником диалектического метода в психологии, но в отношении мышления он, безусловно, был последователем Введенского, знаменитую работу которого — «Психология без всякой метафизики» — не только читал и цитировал в 1927 году в своей главной методологической работе «Исторический смысл психологического кризиса». Он исходил из нее, когда утверждал, что «созрела потребность в общей психологии, а отчасти наметились границы и приблизительное содержание этого понятия» (Выготский, Психология, с. 17).
«А.И. Введенский полагал, что общую психологию "гораздо вернее было бы называть основной психологией, потому что эта часть лежит в основе всей психологии"» (Там же, с. 18).
Мысль, в общем-то, бесспорная, вопрос только в том, что в нее вкладывать. Сам Выготский выделяет три предмета, которые в его время стремились занять место общей психологии:
«Что же наиболее общего у всех явлений, изучаемых психологией, что делает психологическими фактами самые разнообразные явления — от выделения слюны у собаки и до наслаждения трагедией, что есть общего в бреде сумасшедшего и строжайших выкладках математика?
Традиционная психология отвечает: общее — то, что все это суть психологические явления, непространственные и доступные только восприятию самого переживающего субъекта» (Там же, с. 19).
Упоминание непространственности и доступности лишь субъекту явно показывает, что Выготский в этом рассуждении остается зависим от Введенского, то есть бьется за психологию без метафизики. Замена же душевных явлений на психологические — это легкая подтасовка, в которой он показывает, что психология должна быть естественнонаучной, то есть частью биологии. В этом он следует за «Философией зоологии» Ламарка, которого поминает чуть дальше.
Еще два предмета, которые выделяет как возможные основы для общей психологии Выготский, это предметы рефлексологии и психоанализа, которые оказываются для него поведением и бессознательным.
Вывод этот странный и разрушительный для облика великого психолога. Рефлексология могла сколько угодно заявлять, что через рефлексы она изучает поведение, но от рефлексов животных до действительного поведения человека она никогда не добралась. Не видеть это может только слепой психолог. Точно так же и бессознательное является лишь торговой маркой психоанализа, лишь тем, за что платят, как за самое интересное. Но и для психоанализа бессознательное является возможным лишь в том случае, если есть сознание.
Выготский просто не вышел в 1927 году на уровень разговора об общей психологии. Почему и не создает определения общих понятий, из которых исходит в собственных исследованиях.
Он размазан и расплывчат. В середине пятой главы он заявляет:
«Перейдем, наконец, к положительному определению общей науки» (Там же, с. 33). А затем начинает десятую со слов: «Мы переходим к положительным формулировкам» (Там же, с. 71).
Сорок страниц большого формата мути! И снова целая глава критики других философов, чтобы в одиннадцатой главе помянуть Ланге с его «психологией без души» и Введенского с «психологией без метафизики», как примеры отрицательного определения общей психологии, и снова задаться вопросом о «положительном смысле» психологии. А в 12-й главе он вдруг объясняет нам, что существуют две психологии — одна описательная, другая эмпирическая, и я понимаю, что он и не собирался давать собственное, «положительное» определение той науки, которой будет заниматься…
Далее он долго бьется с Франком, который в 1917 году горько сетовал, что у психологии украли имя, подменив науку о душе на физиологию, и с Челпановым, который «приводит справку, что в эпоху французской революции термин «психология» был заменен термином "идеология", так как психология для той эпохи — наука о душе; идеология же — часть зоологии и делится на физиологическую и рациональную» (Там же, с. 115).
В ответ на все посягательства защитников души Выготский твердо заявляет: да, мы украли имя психология, но мы — материалисты и марксисты — венец прогресса, а значит, имеем право на любые имена, поскольку завершаем собой предшествующее развитие! Мы просто наследуем все, что хотим, поскольку прежние хозяева не выжили:
«Психологии как науки о душе, в смысле Франка, в точном старом смысле этого слова, нет; это вынужден констатировать и он, когда с изумлением и почти отчаянием убеждается, что такой литературы вообще почти не существует» (Там же, с. 113).
Выготский явно отрицает все предыдущие школы психологии и утверждает строго отрицательно: наша психология — не такая!
Но какая? Марксистская. Объективная. Научная. И даже единственная и подлинно научная!
«Как мы будем называть естественнонаучную психологию? Ее теперь называют часто объективной, новой, марксистской, научной, наукой о поведении. Конечно, мы сохраним за ней имя психологии. Но какой?» (Там же, с. 116).
В обшем, марксистской. А что это значит, догадывайтесь сами.
В нее должны были войти части: