…Вверху все те же трепетали звезды
Над всем, что в мире надо пожалеть.
Мы шли в ночи, торжественной и грозной.
Хотелось жить, хотелось умереть.
Одиночество («Тише… Что ж, что оказалось ложью…»)
Тише… Что ж, что оказалось ложью
Все, чем жил, все, от чего умрешь!
Ведь, никто тебе помочь не сможет,
Ибо слово «помощь» тоже — ложь.
Все в порядке. Улица и небо…
Тот же звон трамваев и авто,
Грустно пахнет зеленью и хлебом.
Все, как было: все — не то, не то.
Ты забыл, что наша жизнь смертельна,
Ты кричишь в надежде беспредельной.
Не услышит — никогда — никто.
— Друг мой…
Нет ни друга, ни ответа.
О, когда бы мог не быть и я.
За домами, в пыльные просветы,
Сквозь деревья городского лета,
Проступает, чуть катимый ветром,
Белый океан небытия.
Счастье («Незаметно наступили годы…»)
Незаметно наступили годы,
Когда радость глуше и трудней.
Отшумели дни моей свободы,
Беззаконной юности моей.
Помню небо в сумасшедших звездах,
Помню ночи в первобытных снах,
Помню смуглый сладкий южный воздух,
У калитки — липу на часах.
Мир ночной, что счастье мне пророчил,
Древней мукой сердце теребя;
Помню все, что бессарабской ночью
Предвещало Бога и тебя.
Ты пришла — и счастье чуть беднее,
Ты со мною, но не слышен Бог,
Ты моя — что может быть грустнее!..
Ты моя — и жребий мой жесток.
Эта грусть всем любящим знакома.
Эта боль — во всех живых сердцах.
Ты моя — и не покинет дома
Счастие, похожее на страх,
Счастие, что человека гложет,
Счастие, что человека жжет.
Счастие, что миру не поможет,
Но и нас от мира не спасет.
ПОЕЗДКА В «LES-CHEVREUSE»
I.
Это было первого апреля
Девятьсот тридцать второго года.
(Тысячу опустим для удобства).
В мире было холодно и сыро.
Шли дожди. Под непрестанным душем
Городскими черными грибами
Расцветали зонтики поспешно,
А в лесу: грибы-дождевики.
В мире было холодно и пусто.
Днем над ним текло слепое солнце
С древним равнодушием, а ночью —
Безучастно леденели в небе
Городские неживые звезды.
Лишь звезда забытых переулков,
Полумертвая звезда окраин,
Да большие звезды гор и пляжей,
Да живые звезды деревень —
Всем своим дрожанием и блеском
Трепетали: о судьбе, о смерти,
О борьбе, о тайне, о любви,
И протягивали к нам лучи,
Острые, как мудрость или жалость.
В мире было холодно и гулко.
Стервенели страны и народы,
(Ночью мнился мне тревожный звук —
Скрип зубов… иль треск последних тронов?)
Страны загорались, над землею
Реяли пары небытия,
В день, когда — используя свободу —
(Это было третьего апреля)
Я набрал разнообразных фруктов
У бесстыдной радостной торговки
С жадными и щедрыми глазами,
И, смешавшись с праздничной толпою
Серозубых жителей предместий
И демократичных парижан,
Сел в гремучий, юркий дачный поезд,
Бойко побежавший в Les-Chevreuse.
II
Был ранний час. В купе, со мною рядом,
Сидела пара, обнимаясь крепко.
В окне мелькала живопись предместий:
Застенчивая зелень и заборы,
Приземистые низкие вокзалы,
Заброшенные люди и дома,
Ныряющие в пыль — и неизбежный
Рекламой обесчещенный домишка,
Несущей миру весть о Дюбоннэ.
Чуть-чуть покачиваясь в такт колесам,
Выстукивавшим что-то на мотивы
И Соломона, и Экклезиаста,
Я незаметно начал слушать шепот
Моих соседей.
О, скучный и вязкие слова,
О, жалкие любовники, как жалок
Был их любви непраздничный язык.
О, бедные, когда б они узнали,
Как говорили о любви — другие,
Предтечи их; Петрарка или Данте,
Овидий, Пушкин, Тютчев или Блок…