Настя, секретарша Зайченко, подоткнув юбку, мыла полы, а Глаша с ведром и тряпкой в руках стояла перед окнами, не зная, как к ним подступиться.
Окна были без переплетов, из толстого цельного стекла. Для того чтобы их открыть, нужно было отщелкнуть внизу медный шпингалет с бронзовой львиной головой вместо ручки и другой, чуть ли не под потолком.
Степан покосился на Глашу и спросил:
— Ну?.. И долго ты так стоять будешь?
— Да... — протянула Глаша. — Попробуй достань!
Степан придвинул к окну круглый стол с выложенными на столешнице узорами, на стол взгромоздил пуфик с пестрой обивкой, сказал Глаше:
— Погоди! — и вышел из комнаты.
Внизу, у лестницы, стояла вешалка на длинной ножке. Степан аккуратно выломал ножку и понес ее наверх. Взял из рук Глаши мокрую тряпку, обмотал ножку от вешалки и кивнул на пуфик:
— Лезь!
Глаша потрогала пальцем блестящие полоски узоров на круглом столе и сказала:
— Поцарапаем...
— Делов-то! — отмахнулся Степан. — Понатыкали чего-то... Лезь, говорю!
Глаша скинула ботинки, поддернула юбку и полезла на стол. Степан увидел ее голые колени, покраснел и отвернулся.
— Держишь? — спросила Глаша, забираясь на пуфик.
— Держу, — ответил Степан, нашаривая за спиной ножки пуфика. Нечаянно он тронул подол Глашиного платья, отдернул руку, будто обжегся, разозлился, буркнул:
— Нанимался я тебя караулить? — И отошел.
— Упаду ведь! — закричала Глаша, встала поустойчивей и принялась протирать оконное стекло.
Настя кинула в таз мокрую тряпку и с досадой сказала:
— И что это за пол такой? Драишь, драишь... А он все равно желтый!
— Паркет это... — отозвался из своего угла Степан.
— А желтый почему? — спросила Настя.
— Свечками его натирают, — подумав, ответил Степан.
— Свечками? — засомневалась Настя.
— Ага... — кивнул Степан. — Воском. Для блеска.
— Выдумают же... — вздохнула Настя и, переступая солдатскими своими ботинками через лужицы воды, опять завозила тряпкой по дубовым плашкам паркета.
Степан стоял над полоской кумача и морщил лоб. Потом решительно обмакнул кисть в ведерко с мелом и поставил жирную точку. Отошел. Прищурился. Переделал точку в восклицательный знак. Подумал, добавил еще один, пожирнее, и обернулся к Насте:
— Смотри!
Настя откинула со лба волосы мокрой рукой, посмотрела на плакат и восхищенно сказала:
— Здорово, Степа! Буквы только кривые.
— Ты не на буквы смотри, а вникай, что написано! — довольный собой, возразил Степан и с чувством прочел: — «Трепещите, тираны!! Рабочая молодежь на страже Революции!» — Посмотрел на Глашу и добавил: — Сам сочинил!.. Слышь, Глаха?
Глаша хотела обернуться и что-то сказать в ответ, но побоялась пошевелиться на своем шатком сооружении и только покивала ему головой.
Кто-то грохнул по двери ногой, две белые с золотом половины ее распахнулись, и в комнату ввалился Федор. На плече у него ножками кверху лежала садовая скамья с чугунными завитушками на спинке. Одним движением плеча Федор сбросил скамью на пол, вытер лоб под овчинным своим треухом и удовлетворенно сказал:
— Хорошая мебля. Тяжелая.
— Грохать-то зачем? — замахнулась на него мокрой тряпкой Настя. — Не видишь, паркет!
— Какой еще паркет? — огляделся Федор.
— Пол, говорю, испортишь! — с досадой объяснила Настя.
— А чего ему сделается, полу-то? — искренне удивился Федор. — Нешто его такой лавкой прошибешь?
— Прошибать ему еще надо! — фыркнула сверху Глаша. — Во сказанул!
Федор покосился на нее, ничего не ответил и пошел к дверям, где топтался у второй скамейки Санька. Федор отстранил его, взялся одной рукой за сиденье и, царапая паркет, втащил скамью на середину комнаты.
— Ну?! — всплеснула руками Настя. — Пахать тебя сюда звали?
Федор присел на корточки, потрогал пальцем белые бороздки на замысловатом узоре паркета и уважительно произнес:
— Фасонные половицы положены. Фигурные!
— И чего ты, Чижик, с этим темным элементом связался? — не глядя на Федора, спросил Степан.
— Это кто темный? — обернулся к нему Федор. — Я, что ли?
— Факт, ты! — бросил кисть в ведерко с мелом Степан. — Раз в Союз не вступаешь, нечего тебе здесь делать.
— И без Союза вашего проживу, — буркнул Федор. — А ты мне не указ.
— Брось Степа... — миролюбиво заметил Санька. — Мешает он тебе? Чего ты взъелся?
Степан промолчал. Он и сам толком не знал, за что так невзлюбил Федора. Ну, в тот первый раз, на дворе, он полез с ним в драку за дело. Голодуха, а этот куркуль сало наворачивает! Да еще сундук свой открыть боится, тянет из-под крышки. Крохобор! Потом, когда услышал, что у Федора отца на фронте убило, а мать умерла, ему вроде стало его жалко и он готов был пойти на мировую. Подрались и подрались. Делов-то! Но Федор всех сторонился, промышлял случайными заработками, где и сколько заработал, помалкивал, всегда украдкой жевал что-то, а когда жевал, торопился так, что чуть не давился. Боялся, что отнимут у него жратву, что ли? И потом был он какой-то уж очень услужливый. Как половой в трактире! И боялся всего. Ресницами моргает, за треух свой хватается, чуть ли не кланяется. Любой контре услужить готов, лишь бы пузо свое набить. И чего с ним Колыванов нянчится? Добренькие все больно стали!