И наши эти, деревенские, — может, кто от коллективизации по своей отсталости на завод сбежал, так наша забота ему сознание осветить по-родственному. Рабочий класс от мужицкого корня пошел, это и в истории человечества записано. Родня!
Когда обтирщик Дрыгин попался на хищении проволоки, которую он наматывал себе под рубаху на голое тело, чтобы незаметно вынести с завода, Густов спросил его ровным, без всякого гнева голосом:
— Это ты зачем? На толкучке продать?
— Не, домой. Проволока-то гвоздевая.
— Выходит, в деревне гвоздей нет?
— Ты что, не знаешь?
— Думал, теперь гвозди будут.
— Откуда это будут?
— Правильно, не будут. Тут один тоже вроде тебя нашелся — спер с гвоздильного станка зубила. Получился простой. Сорок пудов гвоздей в деревню недодали.
— Сорок пудов? — изумился Дрыгин. — Так за такое башку проломить.
— Зубила не дороже твоего мотка проволоки.
— А что, мне на ней теперь повеситься?
Густов сказал миролюбиво:
— Сядем, покурим, я тебе расскажу. Был совестливый мужик, доверила ему барыня-помещица деньги сдать по адресу. А он деньги потерял. Пошел в конюшню и на вожжах повесился.
— Ну и дурак! Деньги-то все равно грабленые. Сбежал бы куда от тюрьмы, и все.
— А свои деревенские его вором посчитали б.
— Ну и что?
— Как что? Пахаря — вором, трудящегося. Вот он; чтобы опровергнуть такое, и повесился.
Обтирщик вздрогнул:
— На что толкаешь?..
— Ты-то вешаться не захочешь!
— Да ты что?
— Ничего, так только, на себя прикидываю. Молодым был, знаешь, тоже того... Весь эскадрон на седлах. А подо мной подушка, пером набитая, на веревочной подпруге. Как в бой, так смех — перья летят, срам. По слабодушию запасное седло у артиллеристов маханул. Сижу на нем, а заду нехорошо, совестно, как на горячей печке. Решил, подкину обратно. Понес и на хозяина седла напоролся. Он так порешил: «Калечить тебя не буду собственноручно. Но при всем эскадроне ты это седло к ногам моего коня положи. Пусть эскадрон тебя судит».
Тут беляки полезли, хозяин седла меня в этом бою своим конем оттеснял — оберегал, чтобы я от эскадронного суда не ушел по причине гибели в схватке с противником.
Обсуждали меня со всех сторон. Все вытерпел. Помиловали — и в шорники. Конское снаряжение чинить, латать.
Платон Егорович вздохнул:
— Никому не рассказывал, а тебе себя выдал. — Заключил решительно: — Вот тебе мой совет, парень. Будет собрание цеха, положи ты эту проволоку перед людьми, пусть обсудят.
— Лучше домзак, чем такое.
— Значит, душонка у тебя хилая, как у мыши, людей боишься.
— Сам пойду в милицию.
— А там кто? В милиции бывшие заводские, только что в шинелях.
На цеховом собрании Густов сказал:
— Ну все! Повинился. Ладно. Но на этом не точка. А мы кому повинимся? Проволочно-тянульные станки брак гонят, а бракодел — тот же вор. И надо брак не в вагранку сразу тащить, а как улику против бракодела выставлять в цеху.
Сотруднику наркомата Гаврилову, который посетил завод с целой свитой сопровождающих лиц, Густов сказал хмуро:
— Футеровку для печей из-за границы завозим, дорогие деньги платим, а она плывет. Руку вы Ефимову жали за то, что он в неостывшей печи аварийный свод залатал. А зря он вам ее подал. Сырья, говорите, подходящего нет для огнеупора. А вы к кустарям-гончарам ходили, глядели, из чего они посуду стряпают? Ведь не плывет на самом сильном огне, не лопается. Значит, надо на местном материале цех огнеупоров ставить.
— Вы все-таки, товарищ, из рамок не выходите, — посоветовал Густову один из сопровождающих.
— А ты мои рамки знаешь? Вон они — весь завод и за забором тоже, со всеми окрестностями. — Обращаясь к работнику наркомата, добавил: — В силовой котельной мы кирпичи огнеупорные пекли на пробу, не корежатся, не текут. Я их две штуки в посылке отправил товарищу Орджоникидзе. — Спросил укоризненно: — Что ж ты, Геннадий, когда туго было, догадался на пушечное сало протухшую свинину перетопить, обеспечил артиллеристов. А теперь шарики в голове не вертятся, заржавели.