Даже Ленька теперь нажимал что есть силы. И вот что-то крякнуло под его лопатой, и он поднял бутылку. Это была не такая бутылка, из которой вылезают всякие джины, тряся бородой и полотенцем, обмотанным вокруг головы. Это была обыкновенная поллитровка зеленоватого стекла с отбитым горлышком, и на этикетке было написано: «Особая московская».
— Пьют гады, — сказал Ленька.
Натка хихикнула в мою сторону:
— А ты говорил — добрые!
Я опять промолчал, потому что знал: тролли обиделись и заколдовали гору…
Через два дня она была срыта до основания, постепенно перетаскана на носилках к грузовику, который где-то раздобыл Софрошкин.
Все взрослые хвалили управдома за выдумку.
— Ну вот, — собрав нас и потирая руки, ликовал он. — Ударные субботники закончены, теперь гоняйте мяч: сколько вам вздумается…
Большинство ребят вряд ли верило в существование троллей — всех, наверное, просто увлекла игра. Но я-то верил, я-то видел этих старичков, и с тех пор не мог смотреть на Софрошкина и в футбол на пустыре не играл.
Обида
— Теперь пойдешь по рукам, — желчно сказала сестра и поджала бескровные губы.
Она всегда по утрам просыпалась раздраженной, ей недавно стукнуло двадцать девять, а никто еще не провожал ее за полночь до подъезда, никто погибельно не зацеловывал, она злилась на весь белый свет, желтела и усыхала. Как все неудачники, она всегда считала себя правой, тем более, что когда-то верно предсказала Сонечкино падение. А Сонечка пренебрегла, Сонечка, невзирая на непростительную свою молодость, уже успела нагулять ребенка, легкомысленно выносила, родила и вот опять не слушает сестру, которая желает ей только добра, и собирается — страшно подумать — в ресторан официанткой.
— Чего тебе в химчистке не работалось? — нудила сестра, барабаня по лицу щепотками пальцев, вбивая в тонкую, как папиросная бумага, кожу какой-то пахучий крем. — Сидела в тепле, в покое, квитанции выписывала… Рассчиталась!.. Сперва бы со мной посоветовалась, я ведь тебе не чужая, я ведь вместо матери тебе… О сыне-то хоть подумай!..
Толик пыхтел от натуги: воевал с чулком, самостоятельно пытаясь натянуть его на толстенькую, точно ниточками в нескольких местах перевязанную ножку, и, хотя у него ничего не получалось, не сдавался и не ревел.
— Давай, давай, сейчас в ясельки потопаем, — подбадривала его Сонечка, не вникая в жужжание сестры, тоже одевалась, мурлыкала себе под нос: «Яблони в цвету, како-ое чу-удо», — чтобы позлить сестру, а вообще-то у самой на сердце кошки скребли.
Весеннее утро заливало окошко сияющим лоскутом неба, на который больно смотреть, через открытую форточку доносилось старательное чивканье воробьев, облюбовавших карниз, и от всего этого погода казалась еще бодрее и свежее. Яблони пока не цвели, да их и не садили в этом районе огромного города, однако молоденькие березки с коричневой веснушчатой корою и тоненькие тополя вдоль асфальта подернулись влажной дымкою, кое-где, на свободных пятачках земли, золотистыми брошками сияла мать-и-мачеха и блестящими зелеными шпильками вылезала трава. Сонечка всем своим видом показывала, как радуется этому утру ранней весны, радуется предстоящей в жизни перемене, поддерживала в сестре мнение, будто она, Сонечка, по-прежнему легкомысленна, все ей трын-трава, а сама трусила и, если бы не дала слово Надежде Николаевне, то, пожалуй, поискала бы другое место.
— Пьяные мужики будут тебя лапать, — с завистью предупреждала сестра. — Где вино, там и разврат… Одному откажешь, другому, а там опять объявится такой, — она покрутила рукою над жиденькими встрепанными в пустой попытке взбить их начесом волосами своими, показывая кудри, — и еще одного Толика притащишь. А?
Вопрос повис в воздухе. Сонечка ничего не могла ответить, только знала, что обратно в химчистку никак нельзя — от пощечины заву до сих пор мозжит рука. Ну почему, почему все считают: если родила без мужа, значит, как говорит, замасливая бараньи глаза, мастер Потоскуев: «По-да-а-а-тливая…» Чего они к ней прицепились?