Потом завели любимый Сонечкин шлягер, который она частенько ставила под иглу проигрывателя дома, но она его едва ли воспринимала — катила, катила тележку с безмолвно бьющимися друг о дружку посудинками, рюмками, фужерами, и ноги плохо подчинялись ей, а в ушах наплывал комариный звон. Сквозь этот звон кухня шипела и скворчала, наполняя воздух маслянистыми запахами, на раздаче охрипший голос повторял за официантками: «Три салата, пять „табака“, мясо тушеное в горшочке, еще одно мясо…» Пулеметами строчили кассовые аппараты…
От ужина Сонечка отказалась. Скорее домой, упасть в постель, закрыть глаза!
— Да-да, идем, идем, вместе, — подхватила Надежда Николаевна.
На воле из весенней чернильной темноты вылетал легкий ветерок, пропахший влажной землей и клейким ароматом раскрывшихся почек. С отдаленного междугородного шоссе, не ведавшего никогда отдыха, волнами доносился приглушенный гул; вдоль улицы неясно светили фонари, и казалось, точно смотришь на них вприщур; большие дома, остывающие после дневного напряжения, представлялись немного грустными; небо над работающим невдалеке отсюда заводом, там, где напряжение это, как и на шоссе, почти не спадало, трепетало брусничного цвета заревом. Сонечка про себя удивилась, что может, оказывается, еще видеть и слышать, и так глубоко дышать. Сколько раз она сегодня удивлялась.
И Надежда Николаевна ее удивила.
— Совершенно идиотская песня, — дружески взяв Сонечку под руку, начала она. — «Не надо печалиться» — это правильно, но недостижимо. Что вся жизнь впереди, это не у всякого, а вот — «надейся и жди» — стало быть, сложи лапки, все само собой привалит? Гиблое дело.
Она ожидала, видимо, от Сонечки какого-то отклика, но Сонечка отмолчалась, и, наверное, лучше бы было, если б Надежда Николаевна от нее отстала. Парамонова чутко уловила:
— А я — не отстану! Я ведь понимаю, милая девочка, что творится у тебя на душе. Не дергайся, а выслушай, выслушай. Экий дикообраз… Ты одолей себя. И учти: никогда больше в жизни легко не будет, никогда. Здесь отступишь, там уступишь, и что? — Она даже приостановилась и чуть развернула Сонечку к себе, силясь различить выражение ее лица. — Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер. Пока характера у тебя нету, упрямничанье одно… Ладно, завтра у тебя день гулевой, отдохни, подумай… Затащила бы я тебя к себе, чаем бы напоила, да поздно и ты на ногах едва держишься. Ну бывай, мне — сюда.
Она нашла Сонечкину безвольно обвисшую руку, неожиданно по-мужски тиснула и тряхнула ее. Сонечка слабо на пожатие ответила…
А еще предстояло разговаривать с сестрой. Сестра все же забрала из яслей Толика, спать его уложила, и хотя бы из благодарности надо было что-то ей сказать.
Сестра зевала у телевизора. Квартира у них была вместительная, но однокомнатная, поэтому, чтобы не мешать Толику спать, телевизор поставили на кухне. Когда Сонечка отперла дверь и, непривычно для пристрастного сестриного слуха, грузно переступила порог, сестра вывернула звук и, в сиреневом шелковом халате, в шлепанцах «ни шагу назад», постанывая от любопытства, кинулась навстречу:
— Ну чего, чего?
— Наверно, не выдержу, — призналась Сонечка, силясь стянуть с разбухших ног раскаленные туфли.
— А я что твержу! — по-своему поняла сестра. — Остерегайся!
— Надежда Николаевна гово… говорит — тяжело только сначала. — Сонечка наконец сбросила туфли и блаженно зашевелила пальцами.
— Это кто — Надежда Николаевна?
— Завзалом. Это она меня — из химчистки.
— Завлекает, — уверенно сказала сестра. — У них у всех хахали есть, и тебе присмотрела. Завлекает. Ну сама подумай, с чего иначе она тебя из химчистки-то утянула? Кто-то из ихних глаз на тебя положил. Ой, берегись, сестренка, мало тебе Хабиба!..
Толик спал, сложив ладоши под круглую, будто яблоко, щечку, и причмокивал губами. От нежности к нему Сонечку пробили слезы, она помотала головой и, не раздеваясь — не нашлось на это силы, — прилегла на кровать, устроила ноги на деревянной спинке. От воспоминаний о запахах мутило, словно она опять была беременной, в глазах мелькали лица, лица, лица, башни, курганы, горы жирной слизкой посуды, и среди них — жующее, хохочущее лицо Хабиба.