По узенькой тропинке, по выгону со смутно белеющими сквозь траву головками горного клевера я уходил к сырым осинникам, чутко насторожившим свои листья в ожидании ветра. Я узнавал старый пень, широкий, как стол, обрамленный сиреневыми факелами иван-чая, невысокий триангуляционный столбик, высохший, словно кость, и обязательно сидевшую на его макушке пичугу, узнавал понизовую поляну, сплошь в плотных бубенцах купавок; я почти бегом спускался к речке, к своей Хмелинке, и пил ломкую воду, студеную в любую жарынь.
Начиналась Хмелинка где-то в таинственных таежных оврагах и своенравно бежала по узкой долине, делая порою замысловатые петли. По веснам, она шумно гуляла, возвращаясь в старицы, срезая полуостровки, волокла и нагромождала коряги, обрушивала крутой правый берег вместе с деревьями, а потом шаловливо пряталась в заросли черемухи и ольховника, сплошь покрывалась белой кипенью цветения. Тогда с вечера до рассвета промытыми ключевыми голосами пели над нею соловьи.
Кое-где Хмелинку можно было запросто перепрыгнуть, а местами она становилась пасмурно-глубокой, и отражения деревьев, казалось, опрокидывались в бездонье. Вообще омутов у нее было бесчисленное множество, и каждый неповторимо отличался от другого.
Вот почти незаметными от прозрачности струйками мчится она по камням, по галечнику — воробью по колено — и внезапно скручивается в упругий зеленый жгут и бурлит, и кружит в котловине. Вот скользит по лакированной коряжине, подаваясь вбок, вбок, под сплошняк ветвей, под навес смородинника, и там замирает, будто задумавшись. Или, уныривая в завалы, выглядывает оттуда через тихие треугольные окна. А то принимает в себя какой-нибудь невесть где родившийся ручеишко и затевает с ним игру, и по песчаной бровке на дне катятся, переливаются зеленые, желтые, синие пятна.
В таких местах сторожкими тенями стоят хариусы. Махнет ветка, топнешь ли посильнее, пробираясь к ним, резко двинешься, воюя с комарьем, — мелькнут, и нету.
Как трудно без шума выпростаться из сплошных зарослей черемушника, ольховника, остро пахучей лютой крапивы, но еще труднее забросить леску, не зацепив ее.
Я рыбачу внахлест, без поплавка, насаживая на маленькую блестящую мормышку ручейника либо паута. На кончике удилища кивок-пружинка, чутко передающая поклевку… Летит мормышка в струе, падает в омут — и стремительный рывок, и мерцает, и бьется, и дрожит на крючке живое серебро. Заброс, второй, третий, и надобно идти дальше, снова подкрадываться, садиться на корточки, а то и становиться на колени.
Нет, это не рыбалка, это подлинная охота; и скучно мне, муторно после такой охоты зевать над ленивым поплавком и ждать, пока заблагорассудится какому-нибудь тупоумному лещу потянуть червяка…
Но в июне не только ради хариусов приходил я на Хмелинку, не только ради особенной ее красоты. В июне у меня был праздник.
Птицы почти не пели, им некогда было петь: в гнездах, разинув рты-кошельки, торчали ненасытные птенцы. Маленькие серые дятлы, истошно вереща, на бреющем полете обстреливали меня, отгоняя прочь.
— Не бойтесь, не трону, — уговаривал я, но все же вынужден был спасаться бегством.
Бесстрашный от любопытства бурундук сел на валежник за моею спиной. Краешком глаза видел я его светлую грудку и молитвенно сложенные передние лапки. Значит, дождя долго не будет… Ондатра плыла, отдаваясь течению; заметила меня и движением отменного ныряльщика, ушла в глубину, лилово блеснув на мгновение своим драгоценным ворсом. Вечерело, и хотя солнце вовсю еще играло на холмах, долина Хмелинки уже задремывала в полусумраке, и туман предчувствовался над нею, и в отдаленных кустах начал пробовать свой скрипучий голос коростель.
Медовые запахи потянулись, такие терпкие, что закладывало грудь; повеяло сыростью. На излюбленном месте я развел костерочек, положил на рогульки поперечину, подвесил котелок, вычистил на лопушке десяток харьюзков, посолил, приготовил пару картошек, луковку, лавровый лист… Все это любому рыбаку известно: и ночные думы у огня, непременно философские, и странные звуки, которые рождает, преувеличивает и гасит темнота, и теплая дрема перед рассветом… Все так знакомо, так знакомо… Исчезли куда-то нудные комары. Далекие детские голоса, нет — девичьи голоса, еще не захрипшие от горя, от слез.