Это она, Хмелинка…
Да велики ли в июне ночи — заря догоняет зарю, и вот уж я умываюсь тепловатою в этот час водою, заливаю белесый круг пепла и тихонько иду вверх по речке, с трудом различая дорожку. На вершинах увалов давно рассвело, макушки елей и осин окрашены солнцем, и только бы не опоздать, не упустить того получаса, ради которого я приехал сюда, коротал ночные часы.
Я раздвигаю тесные ветви ольховника, пробираюсь сквозь кустарник, сажусь на поваленный ствол. Маленький омуток смутно сереет передо мною. Где-то булькает, переливается водопад, а здесь сонная тишина, огражденная со всех сторон стволами и листвою. Только бы не набежали, как это частенько бывает, рассветные тучи и не испортили праздника! Начинает зудеть голодная комариха, но я не обращаю внимания. Я жду.
Вот, вот начинается. Чуточку подрумянился ольховый листок. Резная тень от неведомой ветки в омутке отразилась. Вот он, теплый луч солнца! Он скользнул по стволу на той стороне, словно ощупывая его, замер расплывчатым овалом, в котором что-то едва уловимо трепетало. Вот растянулся, передвинулся, провалился в листву, высветлив в ней дымчатый прямоугольник, и в омутке чуть наметилось песчаное дно. Как все-таки медленно!..
Но все ниже, ниже, все шире растекается тепло, проникая в тайники зарослей, рассыпая по сторонам веселые зеленые брызги. Омуток пробуждается, что-то посверкивает на дне. И вдруг — вот оно!
На той стороне, разбуженные лучом, раздаются неведомые звуки. Словно кто-то берет аккорд гитары. Один и тот же аккорд. Сначала бережно, как бы пробуя, потом посильнее, понастойчивее, повторяя и повторяя его.
Что это, я не знаю да и знать не хочу. Вытянувшись, позабыв обо всем на свете, я слушаю, слушаю…
Но речка начинает соперничать в полную силу, но солнце заливает весь берег, и музыки нет, она отыграла свое; я уношу ее с собою, я завтра буду ждать ее снова и послезавтра тоже, если посулит мне бурундук хорошую погоду.
Я не мог утаить этого, я не чувствовал себя вправе единолично справлять свой праздник. Был у меня приятель, который казался мне ближе всех остальных. Он очень любил музыку, и вьюжистыми зимними вечерами мы иногда вместе рылись в его богатой фонотеке, перебирая пластинки с записями Баха, Шопена, Моцарта…
Он откидывался в кресле, восторженно замирал, иногда поглядывал на меня, как бы приглашая разделить этот восторг.
— Нет, ты только послушай, только послушай! — вскидывал он тонкий сухой палец и трескучим тенорком выпевал какую-нибудь музыкальную фразу.
Я терпеливо сидел, наблюдая, как по бесчисленным бороздкам черного диска бежит корундовая игла, мне было неловко признаться, что ничего особенного я не чувствую: наверное, просто не был подготовлен. Но приятель сокрушался, что мне медведь на ухо наступил, и опять замирал. На подвижном лице его выражалось все, что он испытывал, порою на ресницах поблескивала слезинка, и мне было гораздо интереснее следить за его физиономией.
Потом мы встречались на работе, он дружески и многозначительно подмигивал мне, как будто между нами была некая сокровенная тайна.
И уж, конечно, ему-то я и рассказал о поющем омутке, и рассказывал не раз, добавляя новые и новые подробности.
— Ну, завлек, — согласился он наконец, — поедем. Все же интересно, что там такое…
На вокзал он явился в новенькой штормовке, в спортивных брюках и кедах, в белой, опушенной по краям сванетке, вывезенной с какого-нибудь бархатного курорта. Он оживленно потирал руки, радуясь тесноте битком набитого вагона, приобщению к беспокойному племени рыбаков и туристов, он восторженно вглядывался с борта теплохода в просторы водохранилища, насквозь пропитанного солнцем. И, втягивая в ноздри полдневные запахи, жмурился от наслаждения.
— Чего же ты раньше не вытащил меня из каменного мешка! — восклицал он.
— Это еще что! — ликовал я, представляя, каким будет его лицо завтра на рассвете. — Погоди!
Я тащил рюкзак с припасами, разобранное удилище, уже не замечая подробностей дороги, беспокоился лишь о том, чтобы погода не подвела.
— трескуче напевал он за моею спиною. Потом замолк, засопел сердито, зачертыхался.