И туда неторная тропка, знакомая лишь одному, быстро-быстро бежит в полутемень елового бора. И солдат поправляет вещмешка огрузшую лямку, на затылок пилотку сбивает и торопится вслед за тропкой, раздвигая еловые колкие лапы, смывая с лица паутину. Скоро будет избушка. В сенках сбруя, седло потертое, пропахшее старой кожей и конским потом. А внутри чугунная печка, скобленая лавка у стола, ошкуренного рубанком, — временное пристанище после разъездов по лесу…
Вдруг распался на части бор, и пустыня легла к ногам. Не пустыня — а поле сечи. Пни в морщинах колец годовых, залитые желтой слезой. Курганы веток иссохших в зарубинах топоров, и, подобное черным костям, по краю щепье слежалось. И лезут, ползут бурьяны, стараясь упрятать поглубже беды жестокой следы.
Потемнело в глазах у солдата. Он стоял, точно у самой бездны, и видел, как обелиском труба печная скорбила над могилой избы, как в руинах улицы городской лопата, лом и кирка прокладывали начало, пути возвращения метили… Он стоял — в чертах его еще не поблекли юности краски, лишь на висках, под глазами зрелость отметила тени и отвердел подбородок, словно камень под ветром. И услышал: мертвые ветки ему зашуршали:
«Пули сюда не летали деревья клевать. Грохот грозы, не пушек, встряхивал наши иглы. Но все равно война повалила богатырей столетних, но все равно война погубила песни лесные. Ты нас в огне благодатном сожги и наш пепел развей, как сеятель зерна по пашне. Маленьких елушек выстрой ряды озорные, чтобы мутовками к небу они стояли, чтоб изумрудный мох, родниковый почуявши воздух, мягким ковром под ногами простерся».
— Вы погодите, — солдат ответил, — только жену обниму, только на сильных руках побаюкаю дочку, сделаю все как надо.
«Поторопися, служивый: дерево бросить на землю — дело минуты, вырастить дерево — жизнь положить».
Вытер солдат со лба росу телесную, скинул мешок. А по завалям бурым мчится к нему серый волчище, набок язык, уши прижаты. Взвился, кинулся прямо на плечи с радостным визгом. Это не волк, это лайка, что у костра когда-то рядом сидела… Пес ты мой, старый дружище, что же ты сделался серым? Или пепел пожаров лесных тебя пообсыпал, или прошедшие годы? Тянет за гимнастерку, щерится то ли в улыбке, то ли от боли.
Ну-ка, давай присядем, ну-ка, давай покурим. Что-то хожалые ноги вдруг да устали, мутно перед глазами, будто туман осенний из оврагов наплыл.
— Что ж, покури, человече, — лайка ответила и положила морду на лапы. — Вспомни, тебе не снилось, что жить хотел за другого?
Или это деревянный кукушонок выскочил из часов, на стене висящих? Или это ходики застучали в избе лесника? Что там — на парте школьной листок тетрадки шершавый, в студенческом общежитии прокуренный коридор? Чьи это жизни, и почему все это памятно видится? Но будто бы кто-то третий из пекла выполз, руками голыми вцепляясь в жгучий черный снег.
И от махорки странный запах. Это запах завода, это запах металла, прогретого бегом резца и глубинными токами доброй работы. Это запах осеннего поля в золотистых ворсинках стерни…
— Не обманывай вырубку эту, — лайка сказала. — Ты мой хозяин, но ты уже нами оплакан. И хозяйки мои, маленькая и большая, по тропинке сюда придут, только время настанет. Их не надо надеждою маять, коли дальше тебе идти, человече.
И лизнула она солдату правую руку, и печально вздохнула, и побежала, опустив поседевшую морду к давним-давним чьим-то следам.
Не мальчишкой с пухлыми губами выскочил из-кузова трехтонки. Не было в глазах удивления, прежнего, горького по-детски. Был его взгляд суровым и твердым, как у зрелого человека, что многое выстрадал и увидел, многое понял. И в межбровье острым трезубцем врезалась складка.
О чем-то думала осень. Червонный лист роняли без ветра молодые клены, паутинки матово светились в воздухе, пропахшем вениками сухими, в копытных вмятинах, на травах пожухлых. Дальние дали светились прозрачно; этот свет отражался в медной стерне на поле, в медных зародах соломы, в фиолетовой влажной земле. Как хорошо дышалось, полной грудью дышалось, а солнечный лучик брызгал от желтых кружочков медали, от красной и белой глазури начищенных орденов.
Здравствуй, земля родная, здравствуй, земля-кормилица! Тихо ты отдыхаешь от непомерных трудов. Шел я к тебе сначала истерзанными, поруганными, кровью людской пропитанными шляхом, проселком, полем, лесом и огородом — шел. Шел на восход на скорбный, шел на закатные сполохи, верных друзей теряя, болью и гневом палим. Ехал опять к восходу, к ясной заре рассветной, слушал говор колес. Видел: труба печная скорбит над могилой избы, и российская церковь над взгорком висит, как в распятии, к небу прибита гвоздями вражьих снарядов, и сломаны, как соломины, трубы заводов усопших; и всюду руки, сильные руки наши краеугольный камень, как в колыбель ребенка, бережно так кладут. И клялся я жить за каждого, кто не вернется домой. Ты уж прости, родимая, что не сумел я такого, что не выдержал клятвы, что, миновав две жизни, снова пришел в свою. Ты уж прости, что радость душу мою шатает, криком охриплым рвется из потаенных недр.