Не кусты оказались вокруг, а искореженные, изувеченные какой-то страшной силой черемухи. Их стволы были перекручены, голые ветви падали на землю, извивались, стараясь от нее оттолкнуться. Трава под ними казалась грифельной. Вечернее солнце не добиралось сюда, и в сумерках было страшновато. Но отец оказался прав: в песчаной ямке с тонким звоном выбивался из-под земли, будто подвижной стеклянный колпачок, маленький ключик-студенец. У него не было сил допрыгнуть до ветвей, раздвинуть их и увидеть небо, он заполнял ямку и бесследно исчезал, выпитый ее краями.
— Складно, — сказал отец свое любимое словечко и вытащил из рюкзака топорик.
Он долго искал глазами в зарослях, вышел на самый край, поплевал на ладони и тюкнул топориком ветку. Топорик созвенел так же тоненько, как студенец. Иришка взяла две рогулины, отец поднял длинную поперечину с белыми продолговатыми бугорками сучков, и они спустились на берег.
Птицы посвистывали в отдаленном бору вечерние песни, солнце уже спряталось за вершинами леса, но было еще достаточно светло. Отец составил удилища, вставляя их колена в жестяные трубочки, размотал леску. Руки у него крупные и сильные, с толстыми короткими пальцами, желтоватыми от никотина. На указательном пальце ноготь похож на коричневого майского жука. Это когда отец начинал слесарить — раздавил ноготь в тисках, с тех пор так и осталось. Отец поглядывал на воду, а пальцы сами по себе сделали на конце лески замысловатую восьмерку, продели в нее ушко крючка, затянули узел. Иришка давно перестала бояться червяков, когда они с резиновой упругостью выползают из пальцев, умела лихо закидывать удочку, знала, как клюет подлещик, окунь, сорожка, а вот вязать такие узлы, сколько ни старалась, так и не научилась.
Они забросили наживку и устроились рядышком на жестковатой прибрежной траве, наблюдая за поплавками. От поплавков падали на тихую воду узкие тени, словно это рыбешки подплыли и уткнулись носами. Отец курил, что-то напевал тихонечко, будто ему все равно было, что вытащили всего несколько ершиков да окуньков.
— На утренней зорьке порыбачим как следует, — сказал он, поднимаясь и отряхиваясь. — А теперь давай-ка, пока вовсе не стемнело, наберем костер.
Они натаскали коряг, высохших бревен, разожгли огонь. Иришка оглянулась на черемуховые заросли. Теперь они чернели сплошняком, придвинулись, в них что-то бесшумно шевелилось. Что же это отец не идет к студенцу? Или собирается речную кипятить?
Отец будто подслушал Иришку, приподнял крышку чайника, заглянул внутрь… Отложил крышку в сторону и сказал:
— Кому-то надо почистить рыбу, картошку, а кому-то сходить за водой.
Иришка даже рот приоткрыла от удивления. Почему кому-то? Раньше они все вместе делали. Не пошлет же отец ее, девчонку, ночью в эти заросли! Она взяла окуня-горбача, холодного, влажного, открыла перочинный нож, но отец дотронулся до ее локтя:
— Погоди, давай-ка по справедливости. — Достал из кармана коробок спичек, обломал одну. — Кому выпадет короткая, тот идет.
У Иришки затряслись от обиды губы. Она с трудом стиснула их и все еще с недоумением на отца смотрела. А он преспокойно протянул ей спички, вложенные вровень головка к головке между большим и указательным пальцами.
— Давай тяни!
В голосе его было что-то такое, что Иришка не посмела ослушаться. Да и может быть так — она вытянет целую спичку. Вон слева, кажется, подлиннее, чуточку подлиннее. Она уверовала в это, зажмурилась, потянула. Обломанная!.. Отец положил вторую в коробок и стал вынимать из рюкзака припасы. А у Иришки мурашки обстрекали кожу, едва она вообразила, как заходит под искривленные ветки. Руки и ноги сделались будто деревянными. Она медлила, долго искала ручку чайника, выжидала: может, отец пошутил, решил проверить, трусиха она или нет, и вот сейчас об этом скажет. Он поворошил веткою костер, поднес раскаленный малиновый кончик к папиросе, бросил ветку и принялся складывать окуньков в отдельную кучку. Они казались при свете костра совсем черными. Несколько рыбешек были еще живы — трепыхались, топорщили иглы грозного спинного плавника.
Нет, невозможно, показать отцу, как боится Иришка темноты, как хочется, до слез хочется остаться рядом с ним, в тепле, в весело колеблющемся освещении.