Когда принесли газету, Люба Шепелина захватила Валентинку в охапку. Старше она Валентинки совсем не намного, а такая здоровенная — трактор на себе утащит.
— Да ведь не Валентина Семенна превзошла, — задергала ее за полу халата Коркуниха. — И группу-то ей Зинаида подтасовала, и кормов-то ей Зинаида не считает. А эта и носом к небу.
Лицо у Коркунихи будто когтями иссечено, хотя даже и по бабьему веку она никак не старая. И фигура еще видная, и глаза смоляные, красивые. Только злобство засушило фигуру, глазные белки прижгло желтизной.
— А ты бы не трепала языком-то, — насела на нее Люба Шепелина, сунув ручищи в бока, — ты бы с Валентинкино поробила, глядишь, и твою образину в газете бы пропечатали. Да нет, куда там, — всхохотнула она, — люди поглядят, заикаться станут!
Прежде Валентинка отмалчивалась, а теперь жестко так сказала Коркунихе:
— Не совалась бы, куда не просят.
Люба Шепелина удивленно на Валентинку глянула, будто впервые что-то приметила в ней непохожее. Коркуниха вытянула пупырышчатую шею, осипшим голосом проговорила:
— Матери бы ты эдак не ответила.
Валентинке сделалось неловко, но тут же она про себя стала защищаться: завидует Коркуниха да и злится, что своей дочкой Симочкой погордиться не может.
С этой самой Симочкой Валентинка училась. Все девчонки завидовали Симочке: и статью, и глазами она удалась в мать, ходила царственно, как балерина. Это она подбила подружек протыкать мочки.
— Ох, девка, сокрушительная же ты растешь, — покачала тогда головою Хулыпа, — да вот беда: ноги-то у тебя больно раскидистые.
Девчонки прыснули от смущения, а Симочка только плечиком повела да бровью сыграла.
Иван Леопольдыч, молодой учитель по химии, заглядываясь на Симочку, давился на полуслове. Как-то из двух кислот заварил «царскую водку», пролил из мензурки на стул, сел в оцепенении, а когда подпрыгнул, на брюках точно очки появились… Сколько слез сглотала Коркуниха, собирая непреклонную Симочку в город.
— Красиво пожить охота, — сказала Симочка Валентинке на прощание. — Здесь все навозом провоняло, надоело до смерти…
Коркуниха бежала за автобусом, отчаянно выкрикивая ненужные слова:
— Да что ты потеряла тамо-ка, да куда ты суешься-а! — Вскидывала руки, платок с головы у нее сорвался, растрепались волосы.
Противно было думать о Коркунихе. И Петюня своим пустячным поздравлением, своим «понятно» уколол Валентинку. И чего тут зазорного, если газетчики с фотоаппаратами; суются именно к ней?..
Под Зинаидою Андреевной вздохнула панцирная сетка. Валентинка ногами откинула одеяло, бросилась за перегородку, коленками на пол, лицом в руку Зинаиды Андреевны.
— Чего ты? — сказала Зинаида Андреевна. — Спать надо, поздно уж.
— Спать, конечно, спать. — Валентинка поднялась и, обиженно прикусив губу, ушла в свою комнатушку.
Несколько дней спустя произошла гроза. Она долго примерялась вечером, обкладывая окоём, потом затаилась за лесом, высылая в тихое по-недоброму небо груды стесанных понизу облаков. Они чернильно густели изнутри, в высоте наливались клюквенным соком, а совсем на верхотуре выставляли ослепительные белые обглаженные макушки. И вот в тот час, когда уже было петухам заводить проголосицу, туча наконец собралась и надвинулась на село. Пыхнули пустыми глазницами купола колхозного склада, ахнуло расколотое небо и прямыми столбами дождя оперлось на землю. Откуда-то выскочил ветер, скосил эти столбы, тесня их дальше к лесу, за самый лес. Новые столбы вставали, с грохотом валились и, ломясь, уносились прочь.
И вдруг будто выключились звуки, и ручейки безмолвно уныривали в супесь, и деревья бесшумно отряхивались. Лишь капли падали в старую бочку: тулик, тулик, тулик!
Этот веселый попрыг насмешил Валентинку. Едва началась гроза, Валентинка проснулась, поскорее закрыла окошко, отворенное с вечера из-за духоты. Стекла позванивали, полыхали, проваливались куда-то в черноту, и было страшновато. Теперь Валентинка потянулась с постели, глотнула озонного воздуха, послушала, как наигрывает капля в бочке, засмеялась.
Громкий-громкий раздался на воле голос Хулыпи:
— Откудова ты в такую рань, горшок тебе в темечко?
— Со станции, — отозвался другой голос, мужской, засохший какой-то, должно быть, от долгой дороги.