— Пойдемте, пожалуй.
Стало уже прохладнее, от домов на асфальты легли вытянутые синеватые тени. У ресторана все еще толклась очередь. Кто-то, отчаявшись, совал швейцару рубль. И ради чего?
— Завтра встречусь с подружками, — сказала Татьяна, — они в управлении работают.
— А вы бы хотели жить в городе?
— Я люблю в город наезжать… Тогда он интереснее.
Татьяна как-то отдалилась, не стало между ними того душевного лада, что, казалось, установился сам собой. Да и будет ли еще когда-нибудь? «И дались мне эти шампиньоны», — досадовал Виталий Денисыч. Ну вот и все. Правду говорила Капитолина, что он неотесанный чурбан. Как вот они запросто: «Сеньора, коньячок…» Стихами, что ли, кричать? Романсы цыганские под гитару: «Ой, нэ-нэ, нэ-нэ». Ничего этого в памяти нету, в натуре у него нету!
— Спасибо вам. До завтра. — И щелкнула дверь двести двадцатого.
«Вздумал этаким ресторанным волокитой себя выставить! Вот ведь до чего дошел. Эх, Капитолина, ничего в жизни не надо было, кроме надежного тыла — семьи. Теперь ни кола, ни двора, все начинать с нуля». — Корсаков всегда от рюмки вина впадал в мрачное настроение, а тут причин было гораздо больше.
Северо-запад, разрушая все долгосрочные прогнозы погоды, заполонил небо грязно-серыми сумерками, посеялись, посеялись дожди, и ни клочка голубого, предвестника доброй погоды, негде было высмотреть. Мокрый, облепленный грязью, ездил Корсаков по сенокосам, вдоль ямин, над которыми бульдозер утюжил навальную землю, уминая силос. На резиновые сапоги приставали мелкие, как болотная ряска, семена. Лицо обветрело, шелушилось, щетина, словно плесень, пошла по нему, но некогда было побриться — одежда не успевала просохнуть, как он снова был уже на ногах. Теперь все личные дела побоку: не до них. И в то же время Виталий Денисыч будто нечаянно думал, что для Татьяны старается, это для нее важно, чтобы не простаивали трактора, не ломались косилки, и даже какое-то удовольствие испытывал от хлещущего в лицо дождя, от каменной усталости.
— Поднимай свой рабочий класс, — гремел он на заведующего гаражом, и «Техпомощь», буксуя рифлеными колесами, выползала на раскисшую дорогу. За рулем сидел Мишка Чибисов, по слухам, Татьянин ухажер. Мишкино лицо, темнокожее от ветров и солнца, казалось сбоку, в рамке окна со спущенным стеклом, точно на портрете: подбородок с вдавлинкою посередине, обветренные тонкие губы сжатого рта, высветленное крыло ноздри короткого прямого носа, бровь гнутая, черным шнуром. Красавец, черт возьми! Однако слухами Виталий Денисыч пренебрегал, к Мишке относился спокойно и, замечая, как в глазах Чибисова порою всплескивается ярость, как деревенеют у него скулы, объяснял это тем, что парня донимает непогода. И слесарь Леша Манеев, влезая в фургон «Техпомощи», грозил кулаком ненастному небу…
«Опять он опохмеляется!» — разозлился Виталий Денисыч: не впервой видел мутные глаза Манеева, налипшие на лоб спутанные волосы.
— Сто-ой, — замахал он Чибисову и обернулся к завгару, стоявшему рядом в воротах. — Манеева от работы отстранить!
— Ну подумаешь, вчера с устатку да от простуды хватанул, — пробовал защищать Манеева завгар и для чего-то расстегнул молнию на великолепной прорезиненной куртке.
— Отстранить и премии лишить! — отрезал Корсаков.
— Жениться парень думает, ему премия в самый раз… И потом здесь не вам распоряжаться…
Но Корсаков не дослушал, зашагал к своему уазику, терпеливо мокнувшему под сеногноем.
Завгар на разнарядке во всеуслышание пожаловался Однодворову, что заменять ему людей, как известно, некем, а товарищу Корсакову, в колхозе новичку, неплохо было бы сперва узнать, кто кому подчиняется. Был завгар человеком осанистым, представительным, владел собственным «Москвичом», частенько наведывался в город — эти обстоятельства тоже почему-то были Корсакову не по душе. Жалко, что селектор не телевизор, и не видно завгаровского брыластого лица, и как он там сидит, у себя в гараже. Однодворов никак Корсакова не поддержал, Виталий Денисыч обиделся.
А потом подоспела уборочная, пустили комбайны на тяжелую полегшую пшеницу, воюя за каждый колосок, потом прислали помощь: рабочих на день, на два, студентов — на месяц, правление поручило Корсакову разместить их поудобнее, тарой обеспечить, следить, чтобы картошку в земле не хоронили. А дождь лил и лил, да еще белые метляки в воздухе иногда мельтешили, и жалко было Корсакову веселых ребят и девчушек, насквозь промокших, в раскисших перчатках, еле вытаскивающих ноги из грязи. Они не унывали, горожане и горожаночки, им даже интересно было в кучности избы, за общим котлом, они даже как-то бравировали трудностями, хотя чихали, кашляли, шмыгали носами. У них симпатии здесь прояснялись, и не так уж редко видел Корсаков поздними вечерами какую-нибудь таинственно притихшую в уединении парочку. Наверное, и Капитолина была когда-то такой, и ее брат. Куда все это исчезает?