Они познакомились, когда Виталий Денисыч принимал дела, она заходила в домик начальника участка по работе, с докладами, со сводками, но Корсаков тогда мало чего замечал… Он замер с бутылкою в руке, не обращая внимания на комарье, хищно налетевшее из зарослей. Татьяна поставила сумку, стряхнула с ног спортивки, высоко подняла подол, обнажив круглые ржаного цвета колени, вошла в воду. Одной рукою поправила волосы, скрученные на затылке в грузный узел, каштановые, густые, выгоревшие кое-где рыжеватыми прядями; на бритой подмышке были капельки пота. Спелая фигура Татьяны ярко выделялась на отмели; Виталий Денисыч не смел даже пошевелиться.
— Что вы тут делаете, Корсаков? — неожиданно обернулась к нему Татьяна, озорно блеснув зелеными глазами.
— Рыбачу, — откликнулся Виталий Денисыч, радуясь, что она его увидела и в то же время почему-то досадуя.
— Дайте на уху! — Она поднялась на отмель, обтерла подошвы о траву, надела спортивки, и, помахивая сумкою, запросто направилась к Виталию Денисычу, который наконец поставил бутылку в кочки.
— Ну и жарынь, — сказала она, ладонью отпугивая комара.
Виталий Денисыч встал — Татьяна была ему до уха — гостеприимно повел рукою:
— Давайте со мной.
— Я только из дому. На ферму надо, а вот прохлаждаюсь. — Она подобрала подол, села на расстеленную Корсаковым газету.
От Татьяны пахло парным молоком и земляникой. Губы у нее были сочные, набухшие, точно всю ночь целовалась; Виталий Денисыч отвел взгляд, смущенный своим предположением.
— Опять поросята погибли, — сказала Татьяна, привздохнув. — Привозят из города пищеотходы, а в них всякие стекла, лекарства… Судить надо! — Она прихлопнула газетку ладонью. — Свинарки плачут. Жалобу писать собираются.
«Все о работе, все о работе», — услышал Виталий Денисыч осуждающий голос Капитолины. Никаких больше чувств этот голос не вызвал.
— Вы давно в колхозе?
— Ну сколько? — Татьяна чуть наморщила нос. — Почти три года. Закончила техникум и — к Однодворову. Трудно приходилось, я ведь никакого опыта не имела, не то что вы. Тутышкин, это который до вас был, больной был, только за сердце хватался. А я маленько растерялась. Однодворов язвит: о чем думала, когда училась? Нет, постановила, еще повоюем. Я с детства драчуньей была, мальчишки отмени ревмя ревели.
Виталий Денисыч рассмеялся, ему сделалось хорошо, свободно.
— А теперь?
— И теперь, кого хочешь отбрею! Чего бояться, если правоту сознаешь?
«Смолоду все храбрые», — усмехнулся про себя Виталий Денисыч, а Татьяна одернула подол на коленки, расправила, склонив набок голову, продолжала:
— Вот я вас все хотела спросить, чего вы такой неприкаянный и с людьми — только по работе?
«Значит, думала», — совсем воспрянул Виталий Денисыч, удивляясь однако, что это показалось ему столь важным. — Осваиваюсь… Да и трудно я с людьми схожусь, чем дальше, тем труднее. В моем возрасте уже нужно, чтобы меня по делам ценили… Но я пока ничего такого не заслужил.
— Тогда заслуживайте! — Татьяна вскочила. — Побегу, пора! — Она подала Корсакову ладонь топориком и добавила: — Поправляйтесь скорее. — И пошла, чуть откинув назад голову, и пружинисто легкой была ее походка.
«Королевна», — растроганно определил Виталий Денисыч. Но что бы означало «Скорее поправляйтесь»? Стало быть, эта девушка все про него знала. К лучшему или наоборот? И о чем ты помышляешь, старый хрыч? — стыдил себя Корсаков, нисколько, однако же, таковым себя не считая. Много морщинок на лице, особенно на лбу и в уголках глаз, а седина появлялась лишь в щетине бороды, но ее он будет теперь сбривать не через день, а каждое утро. Он провел пальцами по подбородку — слава богу, сегодня побрился. Тело было еще поджарым, сильным, не раскисло от жира, и он не ведал, что такое одышка. Правда, в последние два-три года, после ссоры с Капитолиной, начинало жечь в середине груди, словно впивался туда уголек. Но приехал сюда — и того не стало.
«Что это я себя рассматриваю да расхваливаю?» — покачал головою Виталий Денисыч и принялся за молоко.
Потом он долго не мог придумать, куда сунуть пустую бутылку и газеты, забрал все с собой и двинулся прочь от речки, раздвигая упругий ивняк. Здесь прошла Татьяна, но никакого следа не осталось. Даже на отмели заровнялись отпечатки босых ее ног. А рука все еще будто ощущала пожатие ее руки, в глазах пестрили молнии сарафана, и колени он видел, и губы, и всю ладную фигуру девушки.
Голову ему, что ли, напекло? Не надо было забывать в машине кепку. Он прикрыл газетой макушку, зашагал к селу вдоль турнепсового поля с чахлыми от жары ботвинами. Несколько лет подряд, рассказывали Корсакову, обещали колхозу поливальную машину, но два сезона лили дожди, и о ней начисто позабыли. И Корсаков, пощупав вялые, будто тряпичные, листья турнепса, подумал, что заняться машиною самый резон.
Наконец он избавился от бутылки: заткнул ее пробкой и глубоко закопал в кротовую кучку, подальше от поля.
Впереди показались теплицы — лагерь огромных полиэтиленовых палаток, натянутых на железные каркасы, насквозь пропитанных солнцем. Из зеленых домиков, пристроенных к каждой теплице, деловито вылетали чернозолотистые пчелы и устремлялись внутрь.
Виталий Денисыч вошел и едва не задохнулся — такая банная влажная духота скопилась внутри, хотя были открыты все продушины. Из жирного фиолетового чернозема по шнурам вверх, к самой крыше, обвиваясь лианами, топорща крючки и спирали усов, лезли сплетенные стебли, отягощенные темно-зелеными литыми огурцами. Разомлевшие потные женщины, кто в одной майке, кто в распущенной кофте, под которыми не было лифчиков, вываливали ведрами в деревянный короб для мусора какие-то розовато-бурые грибы.
— Веничек прихватил? — встретила Корсакова плотно сбитая молодайка. — А то попаримся!
— Да-а, жарко туту вас, — посочувствовал Виталий Денисыч.
— Скоро нагишом ходить станем, угуречными листочками прикрываться, так переходи к нам робить, — не унималась молодайка, постреливая шалыми глазами и показывая мелкие, как семечки, зубы.
— Да чего ты пристала, как банный лист, начальство ведь, — подергала ее за подол пожилая женщина с черным, будто из старого дерева вырубленным лицом.
— К начальствуй приставать — у него все образованное.
Женщины, охотно отставившие ведра, прыснули в ладони. Пожилая остерегающе подняла палец:
— Ну догрешишь ты, догреши-ишь.
— Тебе-то чего, тебя-то уж давно грехи за версту обегают, — подбоченилась молодайка и — к Виталию Денисычу: — Угуречика не желаешь?
Корсаков кивнул, довольный, что его приняли по-свойски, и тут же она сорвала огурец, блестяще глянцевитый, обтерла низом кофты и подала, огурец оказался тяжелым и неожиданно холодным. И когда Виталий Денисыч надкусил его, душистая свежесть наполнила рот.
— Отгружать надо, а машину не присылают, — пожаловалась пожилая.
— Я машину пришлю, — обрадованно пообещал Виталий Денисыч. — А что вы это таскаете?
— Поганка заела, спасу нету. — Пожилая указала на землю, и теперь Виталий Денисыч разглядел: шевеля чернозем, раздвигая его, застилая шляпками, точно округлой черепицей, отовсюду перли грибы. Да не какие-нибудь, а самые настоящие шампиньоны.
Он вспомнил: обедал как-то в ресторане, когда приезжал в областной центр по службе. За соседним столиком гуляла компания: две девицы без возраста, ибо на лице у каждой, созданном матерью-природой, намалевано было другое, и мужчина вихонинского типа, в дорогом костюме с вишневой искрою, дородный, как раскормленный бульдог, на пальце — перстень с красной каплей. «Э-э, принеси-ка нам шампиньонов, милочка», — среди всего прочего заказал он. Виталий Денисыч и прежде слышал об этих грибах и читал, но никогда их не пробовал. Официантка притащила поднос, Корсаков краешком глаза отыскал на нем тарелочки, на которых лежали грибки — будто кошке в плошку, еле различимые в приправе. Посмотрел в меню цену и удивился, до чего же дорога эта чепуховина, ведь выращивать ее не надобно особого труда…
Он вспомнил ресторан, сказал женщинам: «Перестаньте добро выбрасывать!» — и тут же поспешил к Однодворову, совсем не учитывая, что после утренней разнарядки председатель редко на месте. Корсаков не застал в правлении даже секретаршу. «Вот поскакунчик, — обругал он себя, — вовсе в тебе нету терпения!»