— Гунька-то у тебя бензином провоняла… Ну, рассказывай, рассказывай.
Еще не поздно было выложить все начистоту, но Корсаков укрылся за коварно-спасительной мыслишкой, что Однодворову вовсе не обязательно знать, каким способом эта солома закуплена, деньги-то из чьего кармана.
— Чем ты этого Лепескина околдовал? — внезапно покосился Однодворов, пряча за стеклами очков насмешливые искорки. — Ведь председатели взвоют, когда узнают, что у них из-под носу такое богатство уволокли, поставят вопрос и Лепескина взгреют! Ладно, важен результат, — заметив, как искривилось лицо Корсакова, остановился Однодворов. — Действуй, Денисыч. А насчет людей посоветуйся со Старателевым.
Кабинет — парторга был как раз напротив председательского — через прихожую, и слышался из него монотонный голос Старателева. Виталий Денисыч заглянул. Старателев разговаривал с бригадиром, которого недавно избрали партгрупоргом, и сидел не за столом, а напротив собеседника, оседлав стул лицом к спинке, постукивая по ней ладонями. Бригадир, в расстегнутой телогрейке, из-под которой выставлялась застиранная гимнастерка, мотал головой: понятно, мол, понятно…
— Ты учти главное, — наставлял Старателев, — ты людям, они — тебе. Тогда все у тебя получится.
«Чему это он его учит-то!» — все еще не высвободившись от разговора с Лепескиным, ужаснулся Виталий Денисыч и попятился было, но Старателев приглашающе замаячил рукой и тут же бригадира отпустил.
— Людей надо, да понадежнее, — сердито сказал Виталий Денисыч. — Я прикинул: со мной десять человек.
— Значит, с победой! — Старателев поставил стул на (Место, в ряд с другими, одернул пиджак. Слушал, склонив голову к плечу, потом снял трубку телефона; зуммер заблеял, как козленок. — С одного участка твоего столько людей, разумеется, не высвободишь, — продолжал Старателев, крутя пальцами диск. — Но ты прав — понадежнее, ибо дело наиважнейшее. Прежде всего я рекомендую Лучникова. На него можно опереться…
Он разговаривал с главным инженером, потом с завгаром, который, видимо, сперва заартачился, видимо, был против Корсакова. Старателев спокойно все объяснил.
— Тогда Манеева предлагаешь? В рот, говоришь, теперь не берет?.. Да не захочется ему от юной жены!.. А может быть, ты и прав: весь выложится, чтобы скорее возвратиться. По поводу Чибисова?.. Да, настроение его мне не нравится. Конечно, причина есть. — Он через плечо покосился на Корсакова. — Нет, личного и общественного я не отделяю. И в особых обстоятельствах одно переходит в другое… Но без Чибисова не обойтись… И объясни своим: тяжело будет, очень тяжело!..
Старателев отменно знал людей, в этом Виталий Денисыч не единожды убеждался. И обстановку, ухватил мигом, хотя Корсаков ни сугробную дорогу, ни заметенное поле ему не расписывал. И все же не складывалось у Корсакова к Старателеву доброго расположения. Виталию Денисычу проще, легче было с Однодворовым, а ведь, по сути-то, должно быть как раз наоборот. Или неосознанное опасение, что вот возьмет Старателев да и полезет в душу самую, побуждало остерегаться. Потому, вероятно, и побагровел Корсаков от обиды, когда Старателев никчемно предупредил:
— Ты там, в снегах, никого не потеряй. И насчет этого, — он щелкнул пальцем себе по горлу, — пожалуйста, поосторожнее.
— Не на банкет едем, — огрызнулся Виталий Денисыч, словно Вихонину ответил.
Посвистывал, подвывал ветер — метель разгуливалась. В фургоне все примолкли, прислушиваясь к тому, что делается на воле, и, наверное, каждый по-своему думал, каково придется там, в чистом поле, работать. Виталий Денисыч стучал от досады по колену: теперь до сарая добираться еще труднее, а не наладится погода — хоть караул кричи. Надежда только на этих людей, что сейчас едут с ним. Народ не забалованный, не белоручки какие-нибудь. Вон Лучников войну прошел, дважды убитым был. Бороду носит. Правда, борода у него лезет какими-то пегими косицами и никак не подходит к носу-луковке, к чуть приметным бровкам, к махоньким круглым глазам, но ничего не поделаешь — зато прикрывает рубцы. Большие пальцы на руках Лучникова далеко отгибаются назад в верхнем суставе; это, по наблюдениям Виталия Денисыча, бывает у людей особо мастеровитых. Сидит Лучников в уголке спокойно и уютно, покуривает папиросочку, и Корсакову становится спокойнее.
Скоро должны показаться Лисунята. В окошко ничего не видно, ровно марлей его накрыло, однако по времени уже пора, и «Техпомощь» сбавила обороты. Здесь длинный спуск, потом мост и первые избы. Надо перебираться в кабину, чтобы показать Чибисову, где останавливаться. Но там девушка. Очень уж хороша деваха, дает же мать природа иногда столько здоровой красоты!.. Машина затормозила, бабахнула дверца.
— Прибываем, — сказал Виталий Денисыч и посмотрел на часы.
Да, дело к вечеру, успеть бы только всех устроить и — с Лучниковым за бульдозером…
Он выпрыгнул из фургона на дорогу, и сразу же охлестнуло снегом, запорошило глаза. В белесой мути тарахтел сзади неразличимый трактор. «Какой же я невезучий», — подумал Виталий Денисыч и, встопырив воротник встречь ветру, пригибаясь, пошел к Чибисову.
Девушки в кабине не оказалось. Чибисов курил, хмуро наблюдая за усиленными движениями «дворников». Виталий Денисыч о девушке спрашивать не стал, велел обождать и направился к трактору. Задние колеса «Беларуси», огромные, ребристые, забило снегом, залепленный капот, прикрытый стеганой попонкою, пятнами обтаивал.
— Давай за нами, — крикнул Виталий Денисыч, — не потеряйся! — и снова утвердился на пружинном диване в кабине «Техпомощи».
Они зарулили в проулок, продавливая следы по свежему снеговерху. Дальше к избе, с хозяйкою которой Виталий Денисыч заранее условился, можно было пройти только по тропинке вдоль забора.
— Подожди, — попросил Виталий Денисыч, — сейчас ребят устрою, а мы с тобой и Лучниковым махнем на селекционную станцию.
Чибисов опять промолчал, только жиманул плечами: мол, как угодно.
Кто-то выставился из фургона, кажется, Печенкин, крикнул: «Ну, братцы, конец свету!» — и захлопнул дверцу.
Хозяйка избы, могучая усатая женщина с мужским голосом, уже стояла на крыльце, запахнувшись в плащ-палатку, и похожа была на копну.
— Принимайте постояльцев, мамаша, — деловито сказал Виталий Денисыч.
— У меня все готово. На семидневку, столбыть?
— Ага, только бы погода не подвела, вон что творится. — Виталий Денисыч пригнулся, прошел за хозяйкою в темные сени, где стойко держался запах квашеной капусты и мокрого лыка, оказался в широкой избе, не разделенной никакими перегородками, всю левую сторону которой отягощала беленая печь.
— Снегу надует — хлеба прибудет, — басом ответила хозяйка и встала у порога, за спиною Корсакова, скрестив руки под плащом.
«Ей бы гирями в цирке играть», — подумал Виталий Денисыч. — Знаю, мамаша, да нам-то буран некстати, — продолжал он, осматриваясь: стол, лавки, матрацы тигровой расцветки, чем-то набитые и уложенные друг на дружку вдоль стены, пол чистый, некрашеный, видимо, по-старинному моют с дресвой; в избе тепло, сухо.
— Топить сама стану, а то, не ровен час, спалите еще, посторонние. И гляди, начальник, чтоб никакого баловства.
— Может, все-таки готовить нам надумали? Ведь ночью приходить будем, столовая, закрыта…
— Я уж говорила: стряпухой несогласная. Больная я. И своих делов полно. — И хозяйка сурово засопела, показывая, что дальнейшие уговоры бесполезны.
Тогда, в первый свой приезд, по пути, Корсаков как-то не слишком беспокоился, что без горячей еды после целого дня в поле — никак нельзя, хоть бы чай, на худой конец, для мокрых усталых людей. Конечно, он подумал об этом, доплату хозяйке сулил, но никак уломать не сумел, даже чуть не получил от ворот поворот. Ни в Лисунятах, ни на станции негде было разместить стольких людей, да еще в тепле, и пришлось на все согласиться. Он предупреждал всех перед отъездом, что их ожидает, но на отдалении самым важным казалось поскорее обработать и вывезти солому. Теперь вьюга была вроде первого предупреждения.
— Самовар-то, по крайней мере, имеется? — спросил он, начиная сердиться и на себя и на хозяйку: заметил, что ни возле печки, ни в настенном деревянном шкафу ни посудинки нету.
— У меня не чайная. И вапче, как хотишь, начальник, ищи получше.
«Ну и стерва, хоть бы сказала, что ей надо», — вскипел Виталий Денисыч, однако миролюбиво пробормотал: — Ладно, мамаша, — и пошел наружу, нащупывая в кармане конверт с деньгами.
Он постарался, чтобы никто не заметил его паршивого настроения, позвал: