И вдруг захотелось в привычные места, туда, где поля до горизонта, лишь тоненькие лесозащитные полоски их расчерчивают, к людям, среди которых не надо было, оказывается, думать, каким боком повернуться; даже в домашнюю неволю захотелось, и не такой уж неволею она представилась…
Кто-то тихонечко, но настойчиво стучал. Корсаков приподнялся, удивленный, сказал: «Не заперто». Однако оказалось, что он закрылся на ключ. Пришлось идти к дверям. На лестничной площадке стоял Печенкин.
— Можно, Виталий Денисыч?
— Можно, можно! Раздевайся, гостем будешь.
— Грузины говорят: «Без вина придешь — гостэм будишь, с вином придешь — хазаином будишь.» — Печенкин торжественно извлек из брючного кармана бутылку марочного портвейна.
— Ты это брось, убери, — запротестовал Корсаков.
— Сперва я стихи прочитаю. У нас в цеху свой поэт был, здорово складно сочинял и всегда в жилу. — Печенкин встал в позу, картинно выбросил в бок руку:
— Ловко, — засмеялся Корсаков. — Ну и хулиганье. Лучше бы такого умельца к делу приспособить. А чего же ты не кефир притащил?
— Коровы у нас пока что его не дают. Да и день у меня особый. Можно сказать, исторический. — Печенкин поставил бутылку, сделал руки по швам: — Разрешите доложить! Вступил я в колхоз. Добровольно и сознательно. Из временного постоянно.
— Балаболишь, как всегда, — поморщился Корсаков. — А завод?.. Или назад дорожка заказана?
— Так и есть! Ну до чего же вы, товарищи со стажем, к нам недоверчивые! Как только поступишь самостоятельно, не по вашему разумению, враз детективами заделаетесь… И Однодворов вылупился на меня, как кот на мышь, которая вдруг замяукала. Понял я за это время многое, — посерьезнел Печенкин; у него часто бывали такие переходы в — настроении. — Слесарил себе, собирал сельхозмашины, а в какие руки они попадают, как они служат, было мне до фени.
Теплом оплеснуло Корсакова. Уставший от раздумий, от неопределенности, он теперь по-особому отметил, что именно к нему пришел Печенкин, и сказал растроганно:
— Что ж, по такому случаю можно.
Он достал из стола единственный свой стакан, сходил вымыть его под краном, пододвинул его Печенкину.
— А штопор, Виталий Денисыч?
— Не обзавелся.
— Ладно, пока протолкнем. После хозяйством будем обзаводиться.
— Дальше-то как? — Виталий Денисыч ногтем щелкнул по стакану.
— Вопрос понял. В город за кефиром ездить буду…
Вино отдавало жженым сахаром, черносливом. Корсаков хотел после себя снова сполоснуть стакан, но Печенкин удивился:
— Недавно из одного котла хлебали, а тут…
— Как у тебя с рукой? — вспомнил Корсаков.
— Зализал. Во, хоть на скрипке играй. Тетке вчера поленницу дров напластал. Заревела моя тетя в три ручья…
— Слышу — говорят, так я по-свойски, без стуку. — В дверь входил Иван Тимофеич Лучников, быстренько оглядывая комнату. — Бражничаете? — Он разделся, принялся протирать бороду. — На воле-то теплеет вроде. — Протопал валенками, приподнял бутылку. — Медалей-то, ровно герой какой!.. Ну-ну, одобряю я тебя, Печенкин, дай бог, чтоб не ты последний… Только учти, коль идешь в атаку — залечь на полпути хуже некуда. Это я вспоминал, когда в буран пробивались. — Он многозначительно глянул на Корсакова. — Ну-ко, налейте мне какавы этой — для разговору.
— Я не лишний?
— Ты мне городские шарканья брось. У нас сразу — мешаешь, попросим: «Давай, скажем, Иван Тимофеич, выйди на пару минут.» И без обиды. Значит, так надо. — Он выпил глоток, зажмурился: — Какава и есть: ни для здоровья, ни для куражу… Ну вот, а теперь, товарищ Печенкин Григорий Афанасьевич, попрошу тебя на маленько нас оставить.
Печенкин захлопал глазами: — Откуда имя-отчество-то узнал? — покрутил головой, послушался.
— А разговор у меня короткий, — продолжал Лучников со строгостью в голосе. — Про мзду и воздействие твое на Лепескина доложил Старателеву зловредный Чибисов. У меня лазейки не было, да и не искал я ее: Старателей спросил, я подтвердил по совести. Но ты нос не свешивай и губы не распускай.
Видимо, вино подействовало: Виталий Денисыч отвернулся, несколько раз с шумом выдохнул.
Теперь ему сильно жалко стало Стафееву. Не потому, что похоронил в душе своей какие-то крохотные живульки-надежды, хотя и потому… жалел, что не очутилась Татьяна с Чибисовым в особых обстоятельствах, не узнала его как следует. Поговорить бы с Татьяной, предостеречь, остановить, пока не поздно. Но, может быть, уже и поздно, и никакого права он не имеет вмешиваться — не поверит она ему, как никто бы в этом случае не поверил…
Конечно, этих думок своих Корсаков не выдал, проводил Лучникова и Печенкина до центра села, до правления, темнеющего замерзшими окнами, попрощался за руку. Обратно идти медлил, читал объявление, которого прежде на дверях не было:
Уважаемые жители! В нашем колхозе ежемесячно 14 и 25 числа в помещении зала заседаний правления мастерами областного центра из салона «Улыбка» будут проводиться: маникюр, химическая завивка, укладка, всевозможные стрижки и прически, окраска волос в любые цвета…
Некоторые люди сами умеют окрашиваться в любые цвета, вот и он тоже попробовал…
Он нехотя поднимался по лестнице к своей квартире, нехотя достал ключ. Открылась дверь соседей по площадке, жена главного зоотехника высунула завитую в мелкие стружечки голову:
— Виталий Денисыч, тут к вам приехали, я пока к себе пригласила.
— Кто еще приехал? — с досадою сказал Корсаков и распахнул свою дверь. — Ну так зовите! — Ступил в прихожую, снял шапку и услышал за спиною уверенный низкий голос, который иногда слышал во сне:
— Здравствуй, Корсаков.
В расстегнутой шубе, в меховой кубанке, с чемоданчиком в руке стояла перед ним Капитолина.
Он мигом справился с удивлением, принял от нее чемоданчик, помог раздеться.
— Так вот ты как живешь, — протянула она, осматривая неказистую обстановку.
— Так и живу, Капитолина Ивановна.
Он видел глаза, глубоко затененные ресницами, губы, чуть подвянувшие и тронутые помадой. И сильную фигуру в шерстяном платье, подол которого лишь немножко прикрывал великолепные колени. И так мучительно захотелось припасть к ней, крикнуть, что ничего не было, забыть все, все забыть!
— Услышала, что у тебя крупные неприятности, — не ощутив его порыва, говорила Капитолина. — Я так и знала. Олег о тебе все время… — Она сморщила нос и губы. — Ну вот… Одним словом, ужасно, когда ребенок без отца. Ты-то хоть о нем вспоминал? Лучше так вот жить? Или еще тебе мало?
Виталий Денисыч будто отрезвел и уже посторонним взглядом смотрел на женщину, у которой минуту назад готов был за что-то просить прощения.
— Кто же тебе сообщил, будто у меня неприятности?
— Ты научился скрывать… А сообщил мне мой брат. — В голосе Капитолины просквозило злорадство.
— Я многому научился, Капитолина Ивановна, и очень изменился, хотя утверждают, что в моем возрасте люди уж не меняются, — будто не услышав о Вихонине, который непонятно откуда все узнал, спокойно взвешивая слова, ответил Корсаков. — Так жить лучше.
— Нашел кого-нибудь, — утвердительно кивнула она.
Видно было, что ей нелегко владеть собой, что она ожидала совсем иного приема, Виталий Денисыч жалел ее, но последние ее слова задели его сильнее прочих. Корсаков стоял, опершись спиною о дверной косяк, а тут даже оттолкнулся от него.
— Нашел, Капитолина Ивановна!
— Я так и знала.
— Пусть я сейчас получил урок, но я счастливее Вихонина, можешь ему это передать.
— Где мне можно переночевать? — кривя губы, спросила Капитолина.
— Здесь. У меня есть чистые простыни и наволочки.
— А ты? — Все же была у Капитолины какая-то надежда.
— Я пойду к тем, кого здесь нашел.