Однако в иные дни молодежь из самых верхних археологических напластований ни с того ни с сего вдруг покидала гладко укатанные тракты политических дискуссий и пускалась — никто бы не мог сказать, почему это происходило, — в воспоминания о своих любовных приключениях, доводя их таким образом — как бы мимоходом, разумеется, — до сведения прочих посетителей кафе. Пестрая вереница амурных похождений неопровержимо подтверждала наличие у рассказчика завидного темперамента.
В один из таких вечеров, когда, казалось, были преданы забвению все беды Испании и никто не хотел возвращаться к давно пережитой, навязшей в зубах горечи прошлого, компания молодежи пригласила Альваро поразвлечься.
Это случилось вскоре после приезда Энрике. Приглашение исходило от двух мадридцев из студенческого городка. Энрике познакомился с ними во дворе тюрьмы в Карабанчеле, недели за две до своего освобождения. Один из них, долговязый, предложил собраться в ателье своей приятельницы, художницы-норвежки: она нимфоманка, курит марихуану, и у нее вышла какая-то темная история с торговцем наркотиками, — словом, норвежка теперь редко бывает в ателье и разрешила своему другу пользоваться помещением, когда ему угодно. Остается только позвонить девочкам, уверял он, и можно закатить шикарный пижамный бал, а уж там все пойдет как по маслу. В ателье есть радиола и куча пластинок, вина — залейся, хватит на целый полк.
Долговязый отправился за ключом, а остальные вместе с Альваро двинулись в бар «Ром с Мартиники». Настроение у всех сразу повысилось, они шли весело взвинченные, словно ватага школяров, впервые рискнувших отведать в известном заведении запретный плод. В их воображении теснились картины любовных забав. А над их головами простиралось тусклое, затянутое мутью парижское небо. С рынка на улице Бюси доносились выкрики торговцев, громко расхваливающих свой товар.
— Ты куда? — спросил Энрике.
— Куплю сигарет и позвоню Мишель. Она любит такие сборища.
— Ладно. Мы будем на террасе.
Альваро свернул на бульвар Сен-Жермен, дошел до «Old Navy» и из телефона-автомата набрал номер улицы Бельвиль.
— Алло.
Голос Мишель прозвучал у самого его уха, печальный, мягкий, благоуханный, чуть сонный.
— C’est moi.
— Je suis fatiguée. Ça fait plus de quatre heures que je regarde la lampe au plafond sans fermer les yeux. C’est tellement crevant… Je ne sais pas si je tiendrai jusqu’au bout.
— Pourquoi la regardes-tu?
— Je ne sais pas.
Dis-moi. Qu’est-ce que tu fais cette après-midi?
Je te l’ai déjà dit. Regarder la lampe.
— Non, sans blague. Tu as la soirée libre?
— Pourquoi me le demandes tu?
— Je suis avec des amis. Je voulais t’emmener à l’atelier d’un copain pour boire et écouter des disques.
J’ai chaud. Je me sens incapable de bouger.
— J’emprunterai un ventilateur pour toi.
— C’est vrai?
— Je te jure.
— Merde! J’ai arrêté de regarder la lampe. C’est de ta faute, tu m’entends?
— Je t’attends à la Rhûmerie Martiniquaise.
— Mais, qui sont tes amis?
— Des copains que j’ai connu au café[87].
— Des Espagnols?
— Oui.
— J’aime pas les Espagnols. Je n’aime pas les gens d’aucun pays sous-developpé. Il sont tous petits et horriblement sales.
— Mes amis sont très grandes et très propres.
— Tu crois qu’il y aura des disques de Miles Davis?
— Certainement.
— Et je pourrai me foutre à poil?
— Tu pourras faire ce que tu veux.
— Bon. Alors je viens[88].
Альваро вышел на бульвар Сен-Жермен. Начиналось время отпусков, и уличное движение заметно сократилось. Возле «Ла Перголы» бородатые студенты поставили старый автомобиль. Он был раскрашен в клеточку, как шахматная доска. Энрике, Солер, Баро́ и вся компания сидели за столиками на террасе «Мартиники».
— Дозвонился?
— Она сейчас придет.
— Есть у меня одна девчонка… Заводная, — сказал мадридец. Он похлопал себя по карманам, нашел бумажник, открыл его и вынул фотографию. — Ну как?
— Француженка?
— Немка. Темперамент, скажу я вам, нет слов…
— Так что же ты, — обратился к нему Баро. — Давай приглашай.
— Ее сейчас нет в Париже. Уехала вчера повидать родителей. Они у нее во Франкфурте.
— Елки-палки! Нам бы таких парочку — и порядок.
— У меня есть датчанка, на смену… Вот эта, в плаще, блондиночка… Сам снимал, в парке Монсо. Посмотрим, может, она дома.
Мадридец встал и направился к телефону. Карточка датчанки пошла по рукам. Когда все нагляделись, Солер вспомнил, что и у него есть бумажник. Там тоже кое-что нашлось.
— Мою посмотрите. Какова?.. Будьте спокойны, мух на потолке не считает.
— Это та, с которой ты познакомился в очереди в фильмотеку?
— Другая. Ту я давно бросил, месяца три уже… Эта мне больше нравится.
— Откуда она?
— Из Аргентины, а по происхождению англичанка. Родители послали ее в Париж учиться. Будет художником-керамистом.
87
— Это я.
— Я устала. Битых четыре часа пролежала, не отводя глаз от лампы под потолком. Вот пытка… Если так пойдет дальше, надолго меня не хватит.
— Так зачем же ты на нее смотришь?
— Не знаю.
— Послушай, что ты сегодня делаешь?
— Я же говорю. Гляжу на лампу.
— Нет, кроме шуток. Вечер у тебя не занят?
— Почему ты спрашиваешь?
— Да вот собрались мы тут с друзьями. Я хотел позвать тебя в ателье к одному приятелю. Вино будет, потанцуем, пластинки послушаем.
— Жарко. Меня так разморило, нет сил с места сдвинуться.
— Я достану для тебя вентилятор.
— Правда?
— Честное слово.
— Черт. Я даже на лампу смотреть перестала. Слышишь?
Из-за тебя.
— Так я жду. В баре «Ром с Мартиники».
— А кто эти твои приятели?
— Знакомые по кафе
88
— Испанцы?
— Да.
— Не люблю испанцев. Вообще не люблю людей из слаборазвитых стран. Они все недомерки и все жуткие грязнули.
— Нет, мои приятели все — богатыри и все образцовые чистюли.
— А ты не знаешь, пластинки Майлза Дэвиса будут?
— Что за вопрос!
— А если я захочу устроить стриптиз?
— Можешь делать все, что взбредет в голову.
— Ладно. Тогда я пойду