– Осипыч! Когда будем на высоте восемьсот метров? То есть меня интересует, сколько времени от этой высоты до посадки?
Геннадий Осипович подсчитал и сообщил:
– Шесть минут сорок секунд.
– Кхм… – прокашлялся Селезнев. – Семь минут… Сгоришь к чертовой матери за эти семь минут без огнетушителей…
Однако кто за него мог оценить, где больший риск: терять высоту из-за обледенения с угрозой «сесть» (сесть, разумеется, в кавычках) где-то между Артемовским и Свердловском или же запустить двигатель с угрозой в третий раз вызвать на самолете пожар? «Поздно, – решил он. – Спасибо вам, испытатели, но мы уж доберемся как-нибудь на двух».
– Прошли Артемовский, – доложил Геннадий Осипович. – Кольцово к посадке готово.
– Кольцово-то готово… – пробурчал командир. Переключил на абонентском щитке рычажок и сказал; – Что у тебя, мать? Пассажиры как? Не паникуют? «Заяц»? Чуть тепленький, говоришь? Ладно, лишь бы не орал… Трапы приготовила? Совсем хорошо, мать. Идем на посадку, марш с «третьим номером» на диван! Пристегнуться!
Переключил рычажок на внутреннюю связь, внутри кабины, и сказал тем же ворчливым тоном:
– Ну что, Осипыч? Куда выведешь? Не забыл, что второго захода нам не положено?
– Мне нужен локатор и радиокомпаса, – сказал Витковский.
– А у меня стекла замерзают! – чуть повысил голос командир. – Или, ты думаешь, я кошка? Как я буду сажать самолет?
Витковский отмолчался. Да и что он мог сказать? Вслепую самолет не посадишь… Но и на «привод»[29] вслепую самолет не выведешь!
Сразу после Артемовского полагается снижение, И хотя они уже давно снизились, командир отдал приказ: «Снижение!». Эта команда автоматически влекла за собой перекличку готовности экипажа.
Перекличка начинается с подтверждения, что пилоты и штурман ознакомлены со схемой захода на посадочную полосу. И хотя они подходили к родному аэродрому, ритуал был соблюден неукоснительно. А Селезнев, принимая доклады экипажа, вслушивался не столько в смысл слов, сколько в интонации.
– Проверка закончена! – доложил бортрадист.
«Невьяныч… Ну, твоя роль, Невьяныч, при посадке, как говорится, балалаечная. Ты свое дело сделал, и молодцом, надо сказать, сделал: по всем четырем рациям связь держал. И в тебя, Невьяныч, я верю как ни в кого другого, разве только в Осипыча больше…»
– Никита! – крикнул командир. – Дай Осипычу питание на компаса! Две минуты хватит?
«Две минуты… Эти две минуты радиоаппаратура будет только прогреваться. А потом надо настроить радиокомпасы, засечь показания, внести поправку в курс… И самое главное – успеть локатором обшарить землю. За что зацепиться?» Геннадий Осипович закрыл глаза и мысленно представил пейзаж – таким, каким он его видел в этой точке, возвращаясь с востока: крутой изгиб речки Реж, расходящееся горло Рефтинского водохранилища… Сотни раз пролетал над этим местом – только бы не ошиблись диспетчеры!
Щелчок переключателем в положение «обзор – земля», и на экране локатора вспыхнула знакомая картинка… Не совсем знакомая, чуть северней Рефта…
– Есть! – крикнул Геннадий Осипович, одновременно взглядом засекая показания стрелок радиокомпасов.
В ту же секунду Никита с Невьянцевым электроэнергию с локатора переключили на обогрев стекол.
Теперь предстояло самое трудное: высчитать. Нет, тут ничего не высчитаешь и не определишь. Тут можно только угадать. И угадать поправку нужно было с точностью до градуса. Никакая электронно-счетная машина не в состоянии справиться с задачей, которую в иные – критические – минуты способен выполнить мозг человека…
– Двести шестьдесят два! – крикнул Геннадий Осипович, и это была последняя команда в этом последнем для него полете.
– Проверка! – крикнул бортрадист. – Шасси!
– Давай, тяни! – приказал командир.
Никита, расстегнув ремни, перегнулся и, ухватив двумя руками длинную красную рукоятку, уложенную на полу, потянул на себя. Самолет вздрогнул, где-то внизу, в его металлическом чреве, лязгнули фиксаторы, нос тотчас клюнул, и на щите второго пилота красные окошки «шасси» сменились на зеленые.
– Выпущено! – крикнул Никита. – По-аварийному!
– Выпущено! – подтвердил бортмеханик.
– Стояночный тормоз? – продолжал проверку, отщелкивая крышечки на таблице, Невьянцев.
– Какой тебе тормоз? – выругался командир. – Дальше!
– Гидросистема?
– Не работает! – крикнул Дима.
– Проверка закончена.
Теперь все. Теперь, когда выпущены шасси, отступления нет. Только посадка. Если не на полосу, то в поле… «Нет, – сообразил Селезнев, – теперь и в поле не сядешь: шасси убрать нечем, гидросистема не работает, а в поле посадка одна – на брюхо…»
– 75410, вы на глиссаде! – громко, на всю пилотскую разнесся голос диспетчера. – Возьмите чуть выше, если можете!
Одновременно или чуть позднее в кабине загремел длинный звонок – это сработал первый маркер.[30]
– Прошли дальний привод! – крикнул Геннадий Осипович.
Еще одна проверка – на этот раз последняя: высотомеры? рули высоты? радиокомпасы? На последний вопрос ответа не последовало – радиокомпасы были отключены, и Невьянцев деликатно пробормотал: «Проверка закончена».
Впрочем, на эту, последнюю, проверку уже не было ни сил, ни времени, ни внимания: самолет шел на посадку. Самолет и по высотомеру, и по секундомеру уже должен был быть над ближним маркером…
– Полоса! – вдруг закричал Никита. – Вижу полосу!
Тусклую белую полоску заметили и командир и второй пилот. Но слишком уж невероятно… Не поверил Селезнев, что с этой высоты и с этого расстояния при нижней кромке облачности в шестьдесят метров можно увидеть полосу.
– Полоса! – еще раз крикнул Никита, и теперь командир поверил: так ярко сейчас на земле, ждавшей их приземления, могла светиться только посадочная полоса.
Он выровнял машину, и в то же мгновение коротко, словно захлебнувшись, звякнул ближний маркер, а внизу, под машиной, замелькали красные неоновые огни створа…
– Ближний привод! – крикнул Витковский.
– «Значит, полоса….» – с облегчением подумал Селезнев, выравнивая самолет точно по светящейся полосе…
Он, пустив с помощью Димы аварийные тормоза и переведя в тормозной режим винты, остановил самолет чуть подальше третьей рулежной дорожки и тотчас крикнул: «Глуши!». Открыл форточку, вытащил из кармана пачку сигарет, зажигалку и жадно затянулся, вдыхая одновременно и ароматный дым, и свежий, колючий воздух из форточки. Потом увидел, как нос самолета огибает желтая машина руководителя полетов, расстегнул ремни и сказал бортмеханику:
– Выбрось лестницу – начальство прибыло.
Вышел из кабины на деревянных ногах, нашел в гардеробе свою шинель, шапку, застегнул пуговицы и шагнул к открытой двери: внизу, у желтого «газика», стояла группа людей.
– Пусти, Дима, начальство ждет.
Спустился на землю и по очереди, начиная с начальника управления, пожал протягиваемые руки.
– Все в порядке? – спросил кто-то.
– Как видите, – буркнул Селезнев в ответ не очень дружелюбно и отвернулся к аэровокзалу.
Но тут подбежал врач со «скорой».
– Есть пострадавшие?
– Есть, – ответил он, не отрываясь взглядом от аэровокзала. – Мальчик в первом салоне – заберите. Да еще один, во втором салоне – без сознания. Веселый… Фамилия у него такая. Тоже заберите – отравление алкоголем.
И ушел к ярко и нарядно освещенному аэровокзалу – прямо по полю, по черной и вязкой, чуть прихваченной морозом земле.