Автор осторожно, как сапер, прикасается к величию. А его мегароман об имперской боли, славе и неразгаданной военной тайне берется ставить сценарист фильмов «Еврейское счастье» про эмиграцию, «Русский регтайм» про эмиграцию, «По имени Барон» про эмиграцию и «Сочинение ко дню Победы» про захват самолета с целью показать, как здесь страшно жить. Это все равно как прозу Шаламова отдать в постановку бывшему чекисту Фридриху Эрмлеру (а что, человек в материале).
По книге, отставник внешней разведки (конечно, сам автор) роется в архивах и престарелых свидетелях из Дома на набережной, вскрывая подоплеку давнего романтического убийства, переводящего мир полубогов на совсем уж дохристианский и недоступный пониманию уровень. Дети советской элиты в разгар войны создают фашистскую организацию — не для помощи Гитлеру, а чтоб стать Гитлерами самим. Эгалитарные принципы небесных отцов не устраивают их полным отрицанием наследственного права: власть не передавалась по прямой, а деньги в СССР не значили ничего. Разматывание ариадниного клубка приводит героя к странной когорте миростроителей, не оцениваемых в категориях добра и зла: греческие боги тоже творили со смертными всякое и были эстетическими эталонами для партии НСДАП.
Островский, переписав роман процентов на семьдесят, делает из него фильм про зверства ЧК. Империя у него дрянь, император ничто, чекисты троглодиты, а нечекисты сявки, и всю их историю лучше загнать барыгам на барахолке. Навек обиженный на Советскую власть за уроки мужества, разрыв с США и дефицит штанов, режиссер придумывает герою храбрую фамилию Волк — чтоб уж копал до донышка. Волк с остановившимся лицом Д. Шведова копает. Средневековая трагедия небожителей, сцепившихся со своими совсем уж ницшеанствующими детьми, вырождается в комикс, как пигмеи убивали пигмеев. Бериевские гангстеры Эйтингер и Васильевский (под которыми следует понимать главных ликвидаторов НКВД генерала Эйтингона и полковника Василевского) лично ездят по миру и режут в кинотеатрах посольскую шваль. Киллер Безрук, выдуманный для мотивации всеобщего страха, постоянно жлобски жрет. Посол в США побирушничает на оборону. Желая любой ценой унизить отцов ненавистного государства, Островский сталкивается с неизбежной мелкостью их жертв. «Я не песчинка!» — оспаривает очевидное обреченная принцесса советской дипломатии. «Я не таракан!» — вторит ей из современности хлыщ, торгующий ворованными архивами, — и слышен в его дисканте голос самого режиссера. А на экране все равно видны одни затхлые углы, сальные поверхности, остатки пищи и ноги больших и страшных людей. Да-да, жутких негодяев Петрова с Бошировым, которые до сих пор пожирают наших детей.
Разные нации по-разному рефлектируют периоды бесчестья. Немцы и японцы об иноземной оккупации молчат, как на допросе. Ни слова про голод, насилие, женщин, продающихся за консервы, и брезгливый грабеж победителей. Итальянцы рассказывают об этом в деталях всем своим послевоенным кино — как их девки задирали подол, не переставая лаяться с соседками за белье и шоколадку. Кстати, и свое слово «таракан» — папарацци — сделали международным именно они.
Нашу войну и годы вокруг периодом бесчестья не назовешь — хотя именно так их и пытаются представить советоненавистники. Сегодня в России человек определяется именно отношением к тем временам. Есть глухари, которым бы только в барабан бить. Есть люди достоинства, ценящие масштаб потерь и достижений.
А есть Островские, Аксеновы и Сванидзы, у которых от величия остаются произвол, страх и сияющая Америка с патефоном.
Не тараканы.
Волки.
Банан и лимон
«Вертинский», 2021. Реж. Авдотья Смирнова
Дуня всегда благоволила изгнанникам и всегда хотела миллион и дом на Капри.
И читать в шезлонге, и злословить с компаньонками по адресу ближних, дальних и превратностей судьбы. И вглядываться в даль моря с меланхолией.
Неприкаянные комедианты с нансеновскими паспортами, желчные пилигримы великой надтреснутой культуры, унесенные ветром приживалы-невозвращенцы — вот ее коллективный герой, утомленный своим скверным коллективным характером. Бунин, Дягилев, Лифарь, Нижинский, приват-доценты и дочери камергеров поедом ели себя и других, этой рафинированной вороньей слободкой дополнительно отравляя свое прискорбное существование. Вертинский на их фоне был сущим ангелом добра и великодушия, и пройти мимо этой судьбы было бы форменным преступлением.