Я всё порывался спросить – в чем же их сила, но, опасаясь навязывать новую дискуссию, лишь запоминал излагаемые прожекты. Всё это собрание отдавало балаганом, когда не умеющие играть актеры-любители пытаются поставить трагедию Шекспира. И вместо трагедии получается нечто невообразимое. Зритель знает, что надо плакать, но натужно смеется над трагичными пассажами, никак не в силах проникнуться игрой и видя только внешний пафосный антураж. Ненатуральность – вот одно слово, каким бы я мог описать происходящее.
Руководители вели себя так, будто им необходимо во что бы то ни стало доиграть скучную пьесу, конец которой известен и потому никому не нужен. Натужность происходящего вконец меня утомила. Я распрощался с Рылеевым и Оболенским и ушел. В гостиницу. В свой номер.
5
Вот что означает привычка поздно вставать и мало работать. Если здесь и сейчас даже царь начинает заниматься делами в семь утра, а заканчивает в двенадцать ночи, то что говорить о простых людях? А я, заявившись в номер в два часа ночи, благополучно проспал до девяти. И никто меня не трогал, потому что "барин не изволили указаниев давать".
Темнота за окном склоняла меня к мысли, что еще довольно рано, и только бой часов, отбивших десять ударов, привел в чувство. От гостиницы до казарм Московского полка скорым шагом мне было двадцать минут. Это если бы я был уже одет и собран. А так я сидел, попивал чаек из самовара и не думал о том, что собирался сделать.
Собирался я всего лишь сказать братьям Бестужевым и Щепину-Ростовскому, что нынешняя задача поменялась. Что надо не на Сенатскую идти, а в соседние казармы – поднимать следующие недовольные полки. Кого именно – про то и спросить у офицеров. Может, в роты к измайловцам, может, в казармы конного полка к Александровскому каналу, а, может, к гвардейскому экипажу, тем более что Бестужевы с ним очень хорошо связаны.
Спешно одеваясь и путаясь в рукавах и штанинах, я пытался продумать речь, которая увлечет офицеров и заставит их делать то, что нужно с точки зрения всеобщей пользы и победы восстания. Даже для меня самого подбираемые слова звучали неубедительно. Я не мог ничего противопоставить приказу Рылеева. Не было у меня права отдавать приказы в данной ситуации. Власти не было.
И всё равно я спешил. В тайной надежде, что успею, перехвачу на выходе, брошу невнятный клич, и солдаты пойдут за мной, а там будь, что будет.
Одевшись и выбежав из гостиницы, я почему-то последовал по Вознесенскому. И только достигнув Фонтанки, сообразил, что удлинил свой маршрут минут на десять. Забыл, что проспект и Гороховая улица, по которой московцы промаршируют на Сенатскую площадь, от Адмиралтейства идут расходящимися лучами. Я пыхтел, то переходя на бег, то вновь на быстрый шаг, расстегивал шинель, чтобы слегка остудить разгоряченное тело. Торопился, вызывая удивленные взгляды редких прохожих. Искал проход к казармам, понимая, что в моем времени он находится в другом месте.
Московцы выступили.
Я не успел.
Ворота в казарменный двор оказались распахнуты. Я заглянул. Двор обезлюдел. Восставшие ушли. Те, кто остался, попрятались – лишь бы никуда не ходить и спокойно дослужить оставшиеся десять лет службы. Вскоре Николай пришлет в казармы московцев генералов Бистрома и Воинова. Они будут тянуть время, гуляя по двору до тех пор, пока не примчит великий князь Михаил Павлович, не присягнет вместе со всеми и не отправит четыре роты полка на помощь брату.
А мне – спешить на площадь. Я повернул на Гороховую и скорым шагом:, чуть ли не вприпрыжку, поспешил за Московским полком. Надо было обязательно вмешаться и не допустить… Стоп. Чего не допустить?
Даже если я и приду на Сенатскую, то что скажу солдатам? "Ребята! Все за мной! Пойдем измайловцев поднимать!"? Станут меня слушать? Нет! Я ж вообще не из их полка, более того, штатский. Никто меня не знает. После таких слов останется благодарить судьбу, если меня не побьют. А ведь многих били…
Подходя к Сенатской по Вознесенскому проспекту, на который вывернул с набережной Мойки, минуя дом Лобанова-Ростовского, я заметил заварушку у самого края площади – практически под забором строящегося собора. Перед выстроившейся цепью солдат остановился возок и один из офицеров, сидевших в нем, принялся выговаривать нечто успокоительно-увещевательное. Не договорил. Ближайший солдат протянул руку, крепко ухватил офицера за шиворот и выдернул из возка на снег.
До того дня явно никто даже помыслить не смел так с ним поступать! Ошеломленный таким обращением, офицер постоял на карачках, а потом тяжело поднялся. Вовремя. Чуть он промедли, и получил бы в зад носком простого русского сапога. Случись такое, и остатки самоуважения навсегда бы покинули офицера. А так солдат промахнулся, и блестящий офицер, ветеран войны 1812 года, позора избежал. Слегка пошатываясь, он побрел по Адмиралтейской в сторону Зимнего дворца.
Лезть сквозь охранную цепь в этом месте мне расхотелось. Я повернул назад, обошел стройку кругом и вышел к восставшим со стороны дома купчихи Кусовниковой, на месте которого через пять лет начнут строить новое здание Синода. Но и здесь не обошлось без эксцессов.
Я увидел Ростовцева. Для чего ему понадобилось сюда приходить – я не понимал. Но он подошел к солдатам и попытался что-то сказать, как всегда жутко заикаясь. Из каре сразу же полетел хлесткий окрик: "Предатель!" Подпоручик вздрогнул, попытался возразить, но удар прикладом в грудь отбросил его на снег.
Ростовцев привстал, но несколько солдат, явно желая размяться на морозце, налетели на него и принялись бить прикладами сверху вниз, словно толча горох. Потом стали пинать несчастного ногами и вернулись в строй только после второго окрика унтер-офицера.
Я подбежал к лежащему подпоручику. Он был бледен, почти сливаясь цветом лица со снегом, на котором лежал. К счастью, ни один из ударов в голову не попал. Но и сломанные ребра – небольшое удовольствие.
– Как вы, Яков Иваныч?! Встать можете?
Ростовцев попытался вытолкнуть изо рта успокаивающую фразу, но закашлялся сухим кашлем и только и смог что кивнуть. Я подхватил его под спину, приподнял, Ростовцев сел и утерся рукавом.
– Куда вас проводить?!
Подпоручик неопределенно махнул рукой, чуть не завалившись обратно, я поднатужился и всё же сумел поднять его на ноги. Мы в обнимку прошли до Адмиралтейского канала, и я заорал: "Извозчик!"
Немедленно к нам подъехали санки, возница спрыгнул, откинул полог, угодливо распахнул низкую дверцу и помог Ростовцеву устроиться внутри. При этом он, не переставая, приговаривал, что солдатики вконец распоясались и никакого уважения к господам офицерам не проявляют. Что всех их надо обязательно сечь до смерти, а потом в Сибирь, на каторгу. После каждой фразы он этак хитро на меня посматривал и шевелил пальцами. Я достал металлический рубль и повертел его перед носом возницы, что произвело поистине гипнотический эффект: извозчик замолчал, открыл рот и затряс головой в такт движениями монеты.
– Отвезешь господина офицера до квартиры! – приказал я. – В дом Сафонова на Аптекарском переулке. Сдачу Якову Иванычу вернешь. И не смей обманывать! – я спрятал монету в кулак и потряс им возле носа возницы.
– Да… – очумело выговорил он. – Ваше благородие… Да мы… Да как можно… Побойтесь бога!..
Я шлепнул рубль ему в ладонь и прикрикнул:
– Гони! Жизнью отвечаешь!
Ростовцев благодарно кивнул, и извозчик покинул место разворачивающегося действа.
Желание лезть через заградительную цепь на площадь, а, тем более, подходить к выстроившимся в каре солдатам, у меня напрочь пропало. Даже если доберусь туда целым и невредимым, то любое мое слово поперек приказа командиров неизбежно приведет к избиению. Подобно тому, как это случилось с Ростовцевым. Так что увести московцев я не смогу. Но ведь есть еще гвардейский экипаж – моряки – и рота лейб-гренадер Сутгофа! Может, попробовать с ними? Дать им другую цель. Чуть изменить приказ. Ведь никого из руководства нет на площади, вмешаться они не сумеют, а Оболенский, который где-то там крутится, пусть своими делами занимается. И черт с ним! А мы попробуем изменить ситуацию.