Следующие два или три года я кочевал по всяким притонам, подвалам, мастерским питерских и московских художников. Сам даже увлекся на время живописью. Говорят, получалось что-то.
И вдруг женился. Моей женой, совершенно случайно, на горе ей самой, оказалась хорошая, простая ленинградская девчонка лет на пять моложе меня. Она была влюблена, прекрасно готовила и не устраивала мне сцен. Да я и повода не давал. Все были в восторге.
И вдруг я затосковал. Ни с того, ни с сего. Всё было прекрасно, но, видно, пришло время прыгать. Мы жили на Васильевском острове, в большом старом доме с колоннами. Я стоял на балконе. Был вечер. Внизу играли детишки. Жена кормила дочку, тихонько напевая что-то. А мне стало тошно. Тошно до дурноты. Я чуть не прыгнул вниз, чтобы прекратить эту муку. Вошёл в комнату, сел в кресло. Нет! Не то. Не могу! Встал и пошёл к выходу.
— Куда ты, Олежек? — Удивлённо спросила жена. Не отвечая, я вышел из квартиры и спустился на улицу. В Ленинграде был конец июня. Белые ночи. Я брёл, брёл по опустевшему чудному городу и мне не становилось легче. Наконец вышел к Неве, сел на гранитную тумбу прямо против Петра, разделся догола и полез в воду. Купаться здесь было запрещено, но мне было наплевать. Я пытался понять, почему мне так плохо. Ещё полночи прошатался над рекой и к утру понял.
Всю мою жизнь, от самого рождения до последнего момента я всегда был кому-то должен! Я устал отдавать долги! Мне надоело! Мне надоело быть рабом собственной благодарности. Отец столько вложил в меня и теперь ждал блестящей карьеры. Как же не оправдать таких надежд?! Мать каждый вечер ожидала звонка с отчётом о прошедшем дне. И, если я не хотел получить истерику с упреками и «скорой помощью», я должен был регулярно отчитываться и делать вид, что всё хорошо. Жена — хорошенькая, спокойная, домашняя кошечка ожидала видеть меня таким же домашним, тихим и умиротворенным добытчиком-супругом. И я должен был соответствовать её запросам. Ведь это так немного и так нормально. Только-только появившемуся ребенку, который едва научился отличать мать от отца, я уже должен был всю оставшуюся жизнь. А как же иначе?!
Я должен был друзьям, начальству, сотрудникам, Родине, просто прохожим, Господу Богу, будущим поколениям. Даже своему телу и то я должен был предоставить покой, комфорт, изысканную еду, изысканную любовь, изысканное общение... Сколько ещё??! Нет! Всё! Хватит! Не могу больше!
Я даже побежал куда-то, когда понял весь кошмар своего положения. Куда мне деться от себя, от всего этого? У меня не было с собой ни денег, ни вещей. Но это даже радовало. Я, вообще, никогда не был привязан к вещам, имуществу, еде, каким-то связям. Хоть тут был свободен.
Целый день я провалялся на скамейке в Летнем саду и даже есть не хотел. Пьянящее чувство дурной полной свободы захватило и подавило все остальные чувства. Уже под вечер какая-то коровистая блондинка на высоких каблуках остановилась прямо против скамейки, нагло рассматривая меня в упор. Я нехотя пожал плечами, встал и, взяв её под руку, поплелся на буксире. Через полчаса мы были у неё дома. Молча выпили вина, она постелила и начала раздеваться. “Теперь я буду должен и ей.” — Мелькнуло в голове. Я встал и пошёл к двери. Уже на лестнице услышал крик:
— Идиот! Ты куда? - Ещё неделю я прошатался по городу, подрабатывая грузчиком то в столовых, то в магазинах. Избегал больших улиц, друзей, знакомых. Избегал рабства памяти, рабства привычек, рабства изнеженного усталого тела. Я хотел родиться заново. Но здесь это было невозможно. Ещё два дня и я бы сломался.
Как-то вечером, поужинав чем-то гнилым, последний раз искупался в Неве, залез в медленно едущий товарняк и поехал в сторону юга. Новая жизнь началась.
Меня трудно было удивить путешествиями и приключениями. Во время своих скитаний по огромной стране с рок-группой я такого насмотрелся... Но, что говорить! У меня была другая цель. Я жаждал свободы! И не находил её снова и снова.
Опять я зависел от всех: от ментов, от хулиганов, от хозяев, на которых приходилось ишачить ради куска хлеба, от холода, от жары. Я был на грани самоубийства или помешательства. А тут ещё случайно нос к носу столкнулся в Новороссийске с подругой жены. Сначала она чуть не заорала от ужаса, увидев меня, да ещё в таком виде, давно записанного в покойники. А потом, придя в себя, так начала проклинать и материть, что пришлось убегать, сломя голову.
Но, из всего выплюнутого ей на меня, я понял, что дома всё ещё ждут, любят и ищут. Я проклинал эту встречу, плакал, кусал локти, бился головой о скамейку, на которой ночевал. Но процесс поисков свободы был не закончен. Тут же, ночью, я забрался на очередной товарняк и покатил в сторону Москвы. Было уже холодно и я чудом доехал. В Москве легче прожить бродяжке. Но оставаться здесь мне не хотелось. Свободой тут и не пахло.
Через несколько дней после прибытия я спрятался в универмаге среди ковров и остался на ночь. Мне нужна была только тёплая одежда, немного еды и денег на дорогу. Риск был большой, но игра стоила свеч. Ради свободы можно было рисковать свободой.
Вечером я уже катил по железной дороге, как почти свободный белый человек. Вот так и оказался здесь. У меня не было документов, да их и не спрашивали. Вот уже три года не вылажу из этой зелёной паутины. Поменял, идиот, часы на трусы. — Олег тяжело вздохнул и развёл руками. По его воспалённым глазам уже давно текли слёзы. Но голос был ровным, как бы со стороны. — Сам видишь, Игорек! За что боролся, на то и напоролся. - Инга встала и отвернулась к стене, стараясь скрыть нахлынувшие чувства.
— Да, брат! Вижу, наелся ты свободы! Досыта наелся.
— Обиднее всего, бугор узнал, что я без документов. Они думают, что я беглый зек. А я молчу. Так удобнее. Строю из себя ухаря. Думаешь они на свои пьют?! Фигушки! Мои пропивают каждый месяц. Я уж и рад бы вернуться, сдаться, да не за что. А и смогу ли?! Я, когда приехал сюда, был без копейки, без куска хлеба, без сапог. Бугор два месяца кормил, поил меня. А потом выставления начались. Вот до сих пор и выставляю. Так до смерти, наверное, выставлять буду. Они меня не отпустят. Да и недолго уже, чувствую.— Он положил голову на стол и замолчал. С поляны доносились пьяные крики.
— Послушай, Олег! Если бы у тебя были деньги, чтобы вырваться отсюда, ты бы уехал? — Сам не зная зачем, вдруг спросил я. Он аж подскочил на лавке. Уперся в меня горящими глазами и минуту молчал. Потом вновь опустил голову.
— Кому я нужен?! Где меня ждут? Всё кончено, Игорек! Я — вечный раб! Раб этого леса, раб бригады, раб водки, раб своего огромного_“Я”! Да и откуда мне взять денег? Бугор подохнет, а не выпустит. Он в розыск подаст.
— Ну и что?! Пусть подаёт. Послушай, у меня есть идея. — Олег не поднял головы, но весь напрягся. — Тебе, вообще, ничего не придётся делать. Только молчи и не отходи от меня. Я сегодня же, нет, завтра утром пойду к бугру и скажу, что ты все деньги за год вперед проиграл мне. Ты только подпишешь доверенность. И я буду получать твои зарплаты. Мне эта сука не откажет, знаю один его грешок. Кормиться и жить будешь у нас. А осенью, до холодов, смотаемся отсюда. Мне это болото тоже надоедать начало — не нравится что-то длинный рубль.
— Ничего не получится. Он не отдаст деньги. — С оттенком обречённости и надежды пробормотал Олег. Я только достал из сумки тонкую тетрадь и дал ему.
— Пиши доверенность! Деньги получишь в октябре, в посёлке. Всё до копейки. Не переживай, земляк, — добавил я, словив его настороженный взгляд, моим рабом ты не станешь! У нас крепостное право отменили. Будешь вольным. Дай только срок!
* * *
Короткая осень заканчивалась. Обстановка в бригаде была накалена до предела. Но я не обращал внимания, хотя и чувствовал, что взрыв может произойти в любую минуту. Бугор жаждал крови. Оставались уже считанные дни до отъезда. И мы делали всё, чтобы никто не догадывался об этом. Я даже мясо на зиму солить начал. Машина должна была прийти сразу же после октябрьской получки, в двадцатых числах. И бугор, всё же, что-то подозревал.
Он скрипел зубами и отдавал мне обе получки. Было больно смотреть на него. Олега нельзя было узнать. Он не отходил от меня ни на шаг. Да и правильно делал. Пришибить могли за любым деревом. После того памятного разговора, весной, он совершенно не пил и почти не общался с бригадой.