В лес идти я не готов, но проводить Николая вверх по реке соглашаюсь. Перевесив ружье на другое плечо, он идет впереди широким и легким шагом, чуть враскачку, каким ходят бывалые охотники.
- Значит, все-таки уедете отсюда? - спрашиваю я, вспомнив утренний разговор.
- Придется,- Николай не останавливается.- Делать здесь нечего. Так бы я не уехал никогда. Нравится мне здесь, куда лучше, чем в городе. Да ведь все один! Раньше и в Пялице ребята были, но ушли в армию, а назад не вернулись, поразъехались кто куда... Работы здесь настоящей нет: монтер - это не работа. Вот радистом я бы остался, механиком, если бы колхоз был. А так что? Я лес люблю, рыбу ловить, охотиться... Так ведь это баловство одно, не работа!
-А в рыбаки? - спрашиваю я, припомнив, как усмехнулся в карбасе его отец, когда я предположил, что он тоже рыбак.
- Нет.- Николай произносит это с такой же чуть насмешливой интонацией, как Тетерин-старший.- В такой колхоз, как наш, я не пойду. Без толку это! Вот если бы здесь хозяйство было по-настоящему поставлено, свое производство, морские суда, можно было учиться, перспектива была, тогда бы и задумываться не стал, а так... Нет, не пойду!
Он замолчал.
Мы идем по берегу Пялицы, поднявшейся от полой воды, сбегающей в нее бесчисленными ручьями из окружающих болот, невидимых озер, разбросанных по тундре, из далеких лесов, откуда она берет свое начало. Два месяца назад я проводил весну в Подмосковье, а теперь снова нагнал ее у Полярного круга. И это удивительно хорошо.
О красотах Севера написано много и совсем не случайно. Не боясь впасть в сентиментальность, я скажу, что в этих ярких красках пестрой галечной отмели, в темно-синей воде, отороченной воздушной опушкой нежной пены на перекатах, в кирпично-красных глинистых обрывах, почти черных рядом с зеленовато-голубыми пластами тающего снега, в лилово-красном дыме оживающего под солнцем краснотала, наконец, в самом воздухе, в котором приезжему человеку на первых порах не хватает для дыхания кислорода, есть что-то неуловимое, что обновляет тебя, заставляя чувствовать каждую мышцу своего тела, чувствовать себя не слабым и вялым, а молодым и сильным. Север зовет на борьбу, словно бы на единоборство, и, раз почувствовав, человек тянется к этому, как к вечной молодости. Все это я знаю, снова и снова переживал, приезжая, и мне понятно нежелание Николая расставаться с этим краем, в котором он вырос,- нежелание, которое я встречал у всех без исключения северян.
- Вот объясните мне,- снова заговорил Николай.- Живем мы здесь у реки, у моря, так? А вот ловить рыбу не имеем права. Я не про кумжу говорю, не про форель - про семгу. Конечно же, все ловят - тайком, чтобы другой не увидел. Как можно здесь прожить без семги? Рыбаки на тоне могут взять и сварить себе уху. А вот если кто-нибудь увидит у них соленую семгу - уже штраф, уголовное дело. Разве ж это справедливо? И если, допустим, я поймал семгу, я уже знаю, что я вор, я должен прятаться ото всех, чтобы меня никто не увидел... А купить - нельзя. Я понимаю, она только у вас в Москве или в Ленинграде продается, ну а нам-то как? Почему нам нельзя есть ту рыбу, что мы ловим? Почему обязательно надо ее воровать? И у кого? Выходит, у себя же? Вот ведь что обидно!
Николай затронул самый больной вопрос для всех поморов. Не мог понять этого и я, какие бы доводы - государственные, экологические, экономические и прочие - мне ни приводили, потому что все они оказывались так или иначе аморальны. И никак не мог понять, кто же и когда в нашей стране "победившего социализма" решился запретить людям есть то, что они сами же и добывают? Такого не было никогда на Руси в самые темные и в самые тяжелые времена ее истории, при крепостном праве и при татарском иге, потому что пища, рожденная землей и морем, принадлежит всем, как воздух и солнце.
Самым расхожим соображением было то, что семга - рыба редкая и нужен ограничительный запрет, чтобы она совсем не исчезла. Но Николай перебивает меня:
- Я знаю, так все говорят: сохранить семгу, идущую на нерест. Поговорите с рыбаками, они вам расскажут, сколько этой семги раньше в реке ловили, сколько тоней на берегу стояло, и не убывала она. Зато как только вышел запрет удочками ловить в реке, щука развелась. А одна щука столько малька семги съест, сколько никогда вся Пялица за десять лет не выловит! Ведь раньше щуки больше семги в реке вылавливали, вот и чистая река была. А если так останется, то семга и совсем исчезнет - щука ее выбьет и лесосплав прогонит...
Возразить было нечего. В Умбе меня пытались уверить, что, дескать, если оставить рыбаков без надзора и запретов, то они по своему неразумию, перевыполняя план, в один-два года уничтожат всю семгу и в море, и в реках.
Доводы эти мне казались малоубедительными. Народ никогда не бывает ни глуп, ни преступен, тем более такой, как этот, сумевший стать добрым хозяином здесь, на рубеже Полярного круга, и за девять веков не только не разрушить окружающую среду, но и внести в нее свое, хозяйственное начало... Правда, это не касалось последних десятилетий, но тут уже действовали постановления, выходящие из-под пера очередных глуповских градоначальников.
Единственным доводом в пользу сплошного запрета была картина, которую я сам видел во время путешествия по Варзуге с районным рыбинспектором.
Умба и Варзуга - две главных реки Терского берега. По Умбе давно сплавляют лес, рыбы там все меньше, а Варзуга теперь для лесосплава закрыта. В ее низовьях находится знаменитая тоня Колониха, поставлен сетевой забор, в отличие от прежних заборов перегородивший реку целиком, не оставляя никакой щелочки для прохода рыбы. Чтобы часть ее все же прошла на нерест, в один день вынимают всю набивающуюся в мотню семгу, а на следующий - всю пропускают. Во всяком случае, так полагается делать, но соблюдается это далеко не всегда: и план горит, и есть людям хочется!
На Варзуге, как и на Умбе, имеется рыбная инспекция, зорко следящая за односельчанами и приезжими. Но, к сожалению, по Варзуге идет сквозной байдарочный маршрут для туристов. Высадившись в Кировске или в Апатитах, туристы проходят на байдарках систему центральных озер, спускаются по тихой, словно бы неживой Пане, входят в Варзугу и скатываются по ней до моря. Недавно этот маршрут был утвержден в качестве "всесоюзного", и надо сказать, что в летние месяцы поезда, идущие в Мурманск, ежедневно доставляют несколько десятков туристов, проходящих речную систему из конца в конец за полторы-две недели.
Что ж, спору нет, верховья Варзуги удивительно красивы. Кипящие, растянувшиеся на один-два километра пороги, стиснутые отвесными скалами, сменяются спокойными, широкими и глубокими плесами в оправе бесконечных сосновых боров, иссеченных сетью оленьих троп. Выйдешь на берег - и тебя охватывает смолистый отсвет сосновых стволов и невозмутимое безмолвие тайги, тянущейся на север и исчезающей где-то в тундрах... Но идут на байдарках сотни и тысячи туристов, а следом за ними по реке плывет семга с распоротым брюхом - туристы хотят красной икры, сама семга им уже надоела...
- Ну, за такое расстреливать надо,- жестко говорит Николай, и на его скулах ходят желваки. Для него, человека, привыкшего считать семгу на штуки, вести счет всему в окружающей его природе, чтобы не нару шить достигнутого равновесия, сама мысль о чем-то подобном представляется чудовищной.- Это же хулиганы! Лови и охоться, если ты голоден, никто слова не скажет. А кто так развлекается - разве он человек? Вот в том-то все и дело! Если бы нам разрешили, как прежде, ловить для себя, на еду, мы бы сами и охраняли реку, куда лучше, чем рыбнадзор. Свое же и охраняли бы! А так - чье оно? Говорят: ваше, колхозное. А взять - нельзя... Глядите, глядите!
На яме ниже переката я успеваю заметить блеснувшее серебряное тело и услышать громкий всплеск. Тяжело качаясь, по течению расходились круги.
- Силища какая...- приглушив голос, произносит Николай.
В этот момент он и сам преобразился: мгновенно напрягшиеся мускулы распускались, и на лице вместе с полуулыбкой проступала почти детская восторженность, что удалось подсмотреть этот, почти всегда удивительный миг...