— Вы думаете, фреска представляет большую художественную ценность? — спросила я.
— Я не думаю, я знаю. Возможно, даже огромную ценность. Я сделаю всю работу, а лавры достанутся уважаемому Ренцо Адольфусу. Так оно и происходит. Я не виню синьору, но предпочел бы работать без вмешательств.
Это и в мой огород камешек, заподозрила я, но вслух спросила другое:
— А что может обнаружиться на чердаке?
— Да кто знает… Монастырь ведь в какой-то момент упразднили. Что угодно там может быть, например кринолины девятнадцатого века. Да Изола селили тут гостей, иностранцев, из Англии.
Своих английских предков Маттео не жаловал. Попробовал как-то съездить на историческую родину, но враждебное отношение отца испортило всю радость. Мать Маттео, британка, в угоду тирану мужу совершенно обытальянилась. Где-то в Англии у Маттео оставались родственники, но он их совсем не знал. Себя он считал европейцем. Американцев — лишенными вкуса. Тут он взглянул на меня и опомнился.
— Речь, разумеется, не о вас.
— Да ничего.
— Почему?
— Я себя по-другому воспринимаю.
— И как вы себя воспринимаете?
Хороший вопрос.
— Воспринимаю как Нел. И то, может быть, слишком много на себя беру.
Мы замолчали. Я постепенно проникалась к Маттео симпатией, несмотря на его нелюдимость. В этом нежелании или неумении загнать подальше обиду и страхи, нацепив обворожительную маску для посторонних, я узнала себя. Я увидела, что на кону фактически дело его жизни и если что-то имеет для него значение, то огромное. Мне понравилась эта его основательность. Я поняла, почему такую неприязнь вызывают у него притязания Ренцо Адольфуса и почему он не особенно доверяет британцам. Интересно, какой он, когда счастлив?
— Что ж, Нел, если ты — это ты, спасибо за внимание. Прости за угрюмость. Синьора хотела, чтобы ты развеялась, а мы вместо этого углубились… эх, ладно.
— Ничего, Маттео. Хотя на самом деле я пришла к выводу, что не настолько все безнадежно. Может быть, Ренцо теперь так высоко вознесся, что слава застит ему глаза и он не видит дальше собственного носа. Тогда он запросто сочтет неизвестные рисунки на неизвестной стене в неизвестном доме ниже своего достоинства. И все проглядит.
— Вряд ли. Хотя кто знает.
Маттео заплатил по счету, и мы отправились отыскивать обратную дорогу к дому. Миновав несколько кварталов в молчании, я начала потихоньку напевать себе под нос: «Правь, Британия! Правь, Британия, морями, бриттам не бывать рабами — никогда, никогда, никогда!» Маттео, воззрившись на меня с изумлением, неожиданно начал подпевать. Нас распирало, вскоре мы уже вопили во все горло — как-никак были выпиты две бутылки хорошего вина. Снова и снова мы повторяли одни и те же две строчки припева, захлебываясь на «бриттам не бывать рабами — никогда, никогда, никогда!», до самого дома.
Глава третья
Поднимаясь в комнату — свою, нашу, — я досадовала на свое дурацкое настроение, потому что там меня ждала она, новая знакомая. Взяв себя в руки, мы с Маттео пожелали друг другу спокойной ночи, но меня все еще разбирал смех. Однако ее вид отрезвил меня моментально. От нее веяло одиночеством. Печальная из нее выйдет соседка по комнате, но мне и самой в последнее время веселья перепадало не слишком много.
А еще в ней ощущался порыв и храбрость. Сколько же сложных чувств таит эта скромная, незатейливая картинка? Чувствуется рука мастера. И ведь лица не видно, все выражено только позой. При этом фреска явно рисовалась наспех, особой проработки не наблюдается, один сплошной всплеск боли. Кому так хорошо удавалось понять страдание?
Одна в пустой рамке. Может, поэтому она так убедительна? Мы все в чем-то себя ущемляем, идем на уступки, желая куда-то влиться, присоединиться. Вопрос «а вы чем занимаетесь?» в последнее время вгонял меня в панику, и я оправдывалась даже перед самой собой, что раз я замужем за Энтони, а он чем-то занимается, то и я, выходит, занимаюсь тем же. Жалкая отговорка. Мерзко сознавать, что твоя жизнь зашла в такой тупик.