Изотова поднялась и села у него в ногах, по-турецки, глядя на Пименова насмешливо, но, как ни странно, по-прежнему дружелюбно.
— Тю! — протянула она с некоторой обидой в голосе. — Вот сказал — так сказал! При чем тут роман? Через какие годы?! Пима, окстись! Удивительный вы народ, мужики! Я что, похожа на сентиментальную дуру? Не было никакого романа, Леша! И мы оба об этом знаем. Были двое молодых ребят: клевая телка и не особо приметный паренек, сын богатых родителей. Была обстановочка соответственная. Дачка, коньячок с шампанским, луна опять-таки просто чумовая. И лет-то всего шестнадцать! — она вздохнула несколько манерно, но, как показалось Пименову, с легкой тоской. — Хотелось страшно, что аж зубы сводило. А от тебя, Пима, хоть и был ты весь из себя плейбой и по поведению — мудак редкий, мужиком тянуло. Настоящим таким мужиком, бабской радостью, что силой в корень ушел…
Она наклонилась вперед и снова ухватила Губатого, за тот самый корень, в который он, по ее словам, ушел — не грубо, а нежно так, интимно ухватила.
— Именно об этом я вспоминала, Леша, а не о соплях и слезах. У меня мужиков было, как на Жучке блох! Или чуть меньше, я не считала, но вот так, чтобы запомнилось — больше не было. И не потому, не лыбься, что ты меня качественно драл, были и покруче умельцы, а потому, что не было больше такой сладкой жары, озера не было, лодки этой сраной…
Она постепенно повышала тон, и Губатый с удивлением увидел, что ее глаза наполняются слезами, а нижняя губа, припухшая от яростных поцелуев, слегка подрагивает.
— …и шестнадцати уже никогда не было. И трахались мы не потому, что имели «задние» мысли, а просто потому, что были молоды и хотели сделать себе и другому хорошо!
— Успокойся, — сказал он примирительно. — Если честно, я тебя тоже вспоминал.
Изотова вдруг заулыбалась, тряхнула головой, отчего из уголка глаза выкатилась и побежала по щеке, оставляя влажную дорожку, крупная слеза.
— Часто? — спросила она.
— Когда было плохо, — признался Пименов нехотя. — Когда было очень плохо.
— Я когда увидела тебя, — Изотова ловко наклонилась в сторону, нащупала на верхней койке сигареты и быстро закурила. Жадно, с аппетитом — выпустив в прогретый воздух каюты струю густого серо-голубого дыма. Ее груди качнулись перед лицом Губатого, и он увидел бегущие к подмышке белые паутинки растяжек. — Там, на пирсе, я сразу поняла, что у нас с тобой опять будет…
— А я думал, что обойдется…
— Чудак ты, мил-человек! Что же в этом плохого?
— Ты была для меня воспоминанием, Изотова. Запахом молодости. Знаешь — «было время, был я весел!». Передача «Намедни», год 1992 — черно-белая картинка.
— А теперь картинка цветная? — спросила она.
Пименов кивнул.
— И это плохо?
— Не знаю. Воспоминание мешает разобраться.
— Знаешь, что, Пима, — сказала Изотова жестко. — Не пойму я, действительно ты мудак или прикидываешься? Тебе тридцать лет, а ты все еще не сообразил, что мы всю жизнь еб…м собственные воспоминания. Ты же не со мной сегодня спал, с тертой бабой сомнительной свежести, а с той шестнадцатилетней жадной писюхой, которую по сей день помнишь. И я не лысого морячка обнимала, исписанного как разделочный стол в столовке, а того, что меня…
Она махнула рукой, мол, что безнадежному объяснять, и пепел с сигареты упал на пол, на плотный ковролин.
— На этом и браки держатся, дурилка картонная. На двух-трех счастливых днях. А дальше — десятилетия кошмара, в которых нет ничего хорошего, кроме воспоминаний о тех трех днях. Как у моих папиков. У них кроме дачи и хорошей памяти ничего не осталось. И за тридцать два года семейной жизни если у них был счастливый месяц — то это рекорд. А мы с тобой и женаты-то не были…
Она усмехнулась и, прищурившись, глянула на него, сквозь клубящийся дым.
— И это хорошо.
— Да, — согласился Пименов. — Нам, по крайней мере, не за что друг друга ненавидеть.
— Ну, это у нас еще в будущем, — рассмеялась Изотова и, внезапно насторожившись, прислушалась.
Сквозь равномерный шум волн, набегающих на прибрежную гальку, и плеск воды у бортов «Тайны» пробивалось равномерное бормотание работающих судовых двигателей.
Когда Пименов, нацепив шорты, торопливо поднялся на палубу, пограничный катер стоял в полста метрах от места их якорной стоянки и с его борта уже спускали «надувнушку».
— Что им надо? — спросила Ленка испуганно, прижимаясь к спине Губатого горячими грудями, и он понял, что Изотова выскочила на палубу не одеваясь, в костюме Евы.