Я повернулся туда всем телом, на голос.
— Дядя Паша, не пугайтесь, дядя Паша… — подходила ближе и ближе ко мне высокая, так показалось наконец в темноте, высокая девушка. — Вы меня не узнали, дядя Паша?.. Я — Вера. Беленко. Я — Вера.
Она схватила за руку меня, и я почувствовал, что ладонь у нее теплая, пальцы ее теплые — они настоящие, я стиснул их… Это действительно девочка Германа-Генриха, взрослая дочь, которую я знал и знаю с самого ее рождения.
Короче. Короче… В общем, когда она села рядом со мной на доски и стала рассказывать, я отпустил ее руку. Я слушал, я кивал, а она рассказывала, она всхлипывала, она говорила быстро, тихо, а я кивал, ее успокаивал. Вот только…
Скажу прямо, откровенно скажу: я слушал, слышал все хорошо, каждое слово ее слышал, но я… я ничего не воспринимал.
Знаете вы, как бывает такое: ты слушаешь, ты киваешь, все понимаешь, но как-то проскакивает оно словно бы сквозь тебя. Потому что сам ты весь — весь! — в другом. В том, что сбоку происходит, ты к этому прислушиваешься, к самому для тебя главному ты прислушиваешься! А я, я о Юре тревожился. Потому что… Пусть бы вернулся он поскорей.
И потому слова ее стали мне припоминаться, стали доходить до меня позднее, куда позднее.
— Паа-вел За-хаа… — закричали, это точно! Точно, Юра крикнул! Я подхватился, едва не уронив правый костыль. — Паа-вел За…
Это было сбоку, справа, с той стороны, где наш дом.
— Быстрее, — сказал я Вере. — Давай быстрей!
И мы побежали.
Мы бежали (насколько, понятно, могу я бежать на костылях — еле двигались, конечно), и я останавливался перевести дух и прислушивался, поводя то в одну, то в другую сторону головой. Отсюда до нашего дома — минута, два шага, раз плюнуть, но это для здорового, для молодого это минута.
В переулке фонари на проводах раскачивались в ветре, и морось под ногами, морось на мостовой, и — ни души, даже у посольств впереди, на противоположном тротуаре, попрятались постовые в будки.
— Вон он, дядя Паша…
Слева от нас, на углу, где остались высокие тополя без домов и свалено было в кучи железное утильсырье, лежал ничком, головой к концу торчащего рельса человек.
— А-а-а-а! — закричал я и кинулся, и разве что на одну секунду мелькнули мне в стороне за тополями и пропали убегавшие к гаражам фигуры. — Юра… — Я трогал пальцами, я щупал, гладил пальцами Юрину куртку, наклоняясь. — Юра…
И он повернул, застонав, ко мне все перемазанное в крови лицо.
Вера вцепилась, принялась тянуть его за плечи, и я тоже — поднимать.
— Па-вел… За-харович, — проговорил он, хватая за руку меня, — они… они…
— Юрочка, родной ты, Юра! — Я водил пальцами, дрожа, по его уху, по его щеке, и все пальцы у меня тоже стали в крови и липкие.
Не знаю, как мы его подняли, но подняли. Сперва на колени он встал, потом она, Вера, обхватила, он обвис на ней, а рука его, правая, была на моем плече.
Когда дома мы обмыли и осмотрели, перевязали как могли, я остался у его кровати на стуле в его комнате. Они его и ногами били, но ран ножевых на нем, слава богу, не было.
Он забывался по временам, и я поил его сердечным лекарством, потом еще, чайник мы грели постоянно, прикладывали компрессы.
Уже ночь наступила. Я достал Вере подушку, запасное одеяло, чтобы легла она спать в моей комнате на кушетку. А про себя решил: если ночь будет спокойная, тогда подремлю, но только возле него, подле Юры: у его окна стояло старое кресло.
Потом мне представилось, что он все же заснул, хотя иногда стонал, и я подтягивал вверх тихонько сползающее с него одеяло.
Я смотрел на него: он лежал на спине, маленькая лампа горела на табурете, затенена была газетой, я смотрел на худое, с закрытыми глазами лицо, оно не взрослое было совсем, а точно бы сына, и не бледное оно, а даже желтое оно, костяное было, как неживое.
«Нет! — не вслух, а про себя молил я. — Пусть… пусть что угодно, пусть, только б не это! Нет! Не это!.. Нет!»
У меня не было в жизни никого больше. И ничего теперь в жизни мне больше не было нужно.
Глава пятая
Ночь и утро. Путешествие в автомобиле
У самых ног стоял около меня обогреватель, низенький, прямоугольный, длинный. Он был составлен из пластин, от него к ногам и к кровати шло тепло. Юра говорил прежде, что обогреватель похож на прямоугольную плиссированную собаку. Юра не был такой уж всегда шутник, просто нравилось ему насмехаться. Подсмеиваться ему нравилось. Он и устраивал для себя развлечения. «Павел Захарович, чтоб веселее, чтоб не подохнуть». Да, чтоб не подохнуть.