Совершив этот трудовой процесс, он смирно нырнул в толпу, подозрительно оглядываясь по сторонам. Но это его не спасло.
Засучивая рукава, к нему уже подбегали костыльщики и грабари. Его сразу схватили за ноги.
– Това… – закричал начальник строительства.
Но его хриплый! голос потонул в доброжелательных рукоплесканиях. Покачать начальника должным образом, то есть подбросить его к самому небу, не удалось. И без того грузноватый, начальник Турксиба значительно увеличил свой вес только что полученным вторым орденом Красного Знамени. Толпа, надсаживаясь, протащила его несколько метров по площадке и вскоре выпустила на свободу. И он побежал на трибуну, утопая в сиянье голубого дня.
А потом начались речи. Они произносились по два раза, на русском и казахском языках. Корреспонденты уже не могли пожаловаться на отсутствие событий. Трещали и ломались карандаши.
Записывались речи, инженеров хватали за пульсы и требовали от них бесед с точными цифровыми данными. Стало жарко, пыльно и деловито. Митинг дымился, как огромный костер…
Фотоаппараты иностранцев щелкали беспрерывно. Глотки высохли от речей и солнца. Собравшиеся все чаще поглядывали вниз, в долину, на столовую, где полосатые тени навеса лежали на длиннейших столах, уставленных мисочками и зелеными нарзанными бутылками.
Обед для турксибовцев и гостей был дан в евразийском роде. Казахи расположились на коврах, поджав ноги, как это делают на Востоке все, а на Западе только портные; турксибовцы и гости засели за столы.
Кочевники впервые в жизни познакомились с трескучим нарзаном.
– Вот что, товарищи, – говорил корреспондент одной комсомольской газеты в голубых полотняных сапогах, – вот что, товарищи и братья по перу, давайте условимся, что пошлых вещей мы писать не будем.
– Пошлость отвратительна, – поддержал его спецкор железнодорожной газеты, молодой человек с пробивающейся лысиной. – Она ужасна.
– Давайте, – предложил журналист из центрального органа, – изымем из наших будущих очерков надоевшие всем пошлости в восточном вкусе.
И было решено за корреспондентским столом:
Не писать об «Узун-Кулаке», что значит «Длинное ухо», что в свою очередь значит «Степной телеграф». Об этом писали все, и об этом больше невозможно читать.
Не писать очерков под названием «Легенда озера Иссык-Куль». Довольно восточных легенд. Больше дела.
Но уже на другой день, когда «литер А», порвав грудью красную ленту, прогремел по илийскому мосту и подходил к столице Казахстана Алма-Ате, у корреспондента (пожелавшего остаться неизвестным) вырвали из цепких лап две бумажки.
На одной из них была телеграмма.
«Срочная, Москва. Степной телеграф тире Узун-Кулак квч Длинное ухо зпт разнес аулам Казахстана весть состоявшейся смычке Турксиба».
Вторая бумага была исписана сверху донизу. Вот что в ней содержалось:
Старый каракалпак Ухум Бухеев рассказал мне эту легенду, овеянную дыханием веков.
– Двести тысяч четыреста восемьдесят пять лун тому назад молодая быстроногая, как джейран (горный баран), жена хана красавица Сумбурун горячо полюбила молодого нукера Айбулака. Велико было горе старого хана, когда он узнал об измене горячо любимой жены. Старик двенадцать лун возносил молитвы, а потом со слезами на глазах запечатал красавицу в бочку и, привязав к ней слиток чистого золота, весом в семь джасасын, бросил драгоценную ношу, в горное озеро. С тех пор озеро и получило свое имя – Иссык-Куль, что значит «Сердце красавицы».
– Как? – вопили все. – Как вы смели написать легенду после всего того, что было говорено? По-вашему, Иссык-Куль переводится как «Сердце красавицы»? Ой. ли? Не наврал ли вам старый каракалпак? Не звучит ли это название таким образом: «Не бросайте молодых красавиц в озеро, а бросайте в озера легковерных корреспондентов, поддающихся губительному влиянию экзотики!»
Корреспондент со вздохом порвал бумажки и поклялся не творить больше легенд. И это было ему очень трудно, потому что впереди были самые легендообильные места Средней Азии – Ташкент, Самарканд.
В Алма-Ате с лихвой сбылась вторая часть пророчества молодого человека с розовым плюшевым носом.
От поезда отстали два рабочих делегата и два писателя. О писателях не беспокоились. Все знали, что оба они философы и отнесутся к этому печальному происшествию с соответствующим моменту стоицизмом.
Что же касается рабочих, то их участь представлялась грустной. Они, как совершенно правильно каркал плюшевый пророк, остались без денег и документов. Все понимали, что если без денег перебиться кое-как можно, то уже без документов в нашем отечестве просто зарез.