Вдруг шагах в пятидесяти увидел я, что с нашей стороны на противоположную наметом скачет медведь. Бурый, огромных размеров. Я сделал шаг в сторону, чтобы и другим видно было (они шли за мной гуськом).
Вот, говорю, и медведь. Мне-то приходилось с ними встречаться, а спутникам моим — нет.
Остановились мы и приготовились смотреть, как медведь удирать будет от нас. Не тут-то было. Он речку перепрыгнул, встал на задние лапы, а передние так жалостно свесил и стоит на нас смотрит, уходите, мол, пока я добрый. Мне никогда не приходилось слышать, чтобы медведь не спешил убежать от пяти человек. Думаю: неужели любопытство сильнее страха? На пять человек не больно-то нападешь! Уверен, этот косолапый не знает, что в нашем ружье патроны только дробью пятым номером заряжены — и ни одного жакана. Знал бы это, разбросал бы он нас как хотел.
Я громко приказал:
— Чего встал? Давай проходи!
Послушался он, опустился на все четыре и еще прыжка три сделал. Как только его скрыли кусты, он опять поднялся на дыбы и стал внимательно смотреть на нас — чуть не плачет.
Что, думаю, за ерунда? Быть не может! Опять закричал на него еще громче, и тут все мы увидели, как кусты зашевелились и малыш-медвежонок к матери катится.
А думаю, вот в чем дело: не медведь ты, а медведица, того давно бы след простыл.
Медвежонок подскочил к матери, вместе они пробежали немного еще до подъема в гору и опять остановились, опять медведица на задние лапы над кустами поднялась.
— Да что же ты ваньку валяешь, — кричу, — давай убегай, пока цела.
В это время зашевелились ветки на вершине лиственницы, которая около медведицы стояла, и вниз начал сползать медвежий близнец. Мелко перебирает лапочками по стволу, торопится вниз, видно, мать дала какой-то приказ. Сделает медвежонок несколько шажков по стволу, остановится, обернет башку в нашу сторону, черные глазки-пуговки удивленные: впервой, мол, такие звери в наших дебрях. Кто такие? А мать не на шутку разволновалась, аж дрожала вся. Дождалась, когда сын с дерева спустился, шлепнула обоих, и только кусты затрещали — все семейство шарахнулось в гору, только мы их и видели.
Не знаю, стали бы мы стрелять, если бы решили предупредить нападение зверя и если бы были жаканы или карабин? Убить-то было нехитро — три раза спокойно можно было прицелиться, но уж очень жалобно мать взглядом нас умоляла не трогать ее: пропадут ведь малыши.
Здесь это упомянуто к тому, что не так-то уж страшен человеку сам таежный хозяин, даже если это многодетная мать, готовая вложить всю силу и ярость на защиту потомства, — и она стремится убежать.
В первую свою практику после третьего курса мне пришлось сразу же столкнуться со зверем, который не спешил убегать от человека, а это, оказывается, действительно страшно.
Представьте картину: по густой тайге в глубокой задумчивости идет студент. Думает он о бесконечных и строго закономерных связях в природе. Например, забайкальские граниты, выветриваясь, дают дресву. Дресва делает почву хрящеватой. Вода легко проникает через хрящ. Солнце глубоко прогревает такую почву и вместе с циркулирующей водой понижает уровень вечной мерзлоты грунта. Такие почвы — самое подходящее место для сосны. Ее разветвленные корни, как в песке, проникают во все стороны. В легких дресвянистых почвах сосновые корни, наиболее приспособленные к бедным плодородием почвам, отбирают питательные вещества и душат другие деревья, позволяя жить под своим покровом только травам, которым немного нужно влаги. Травы создают поверхностный гумусовый горизонт, и в результате в тайге нередко встречаются степные группировки. А виной всему солнышко. Его лучи почти отвесно падают на крутые склоны и глубоко прогревают их днем. С заходом солнца склон сразу начинает охлаждаться, процесс выветривания происходит быстро, и его продукты — щебень и дресва — также сносятся быстро. В результате солнопеки— склоны южной экспозиции — крутые и почвенно-растительный покров на них лесостепной.
По склону северной экспозиции, сиверу, солнечные лучи даже в полдень лишь скользят, не прогревая столь глубоко почву, как на солнопеке. Здесь близка к поверхности мерзлота. Процесс таяния идет медленно, и поэтому оттаявший почвенный слой всегда летом маломощный и более влажный, чем на солнопеке. Сосне здесь расти трудно, зато хорошо растет лиственница, приспособленная к холодным и маломощным почвам. По мерзлому горизонту в деятельном слое вниз по склону сочится вода, производя обмен веществ и питательных элементов. На сырой почве лучше растут кустарники, развивается моховой покров, заглушающий травы, и в результате — дремучая тайга с холодными мерзлотными почвами. Даже звери на этом склоне другие, чем на солнопеке. Они избегают открытых мест днем. На сиверах же в двух шагах ничего не видно, что тебя ожидает за каждым кустом.
И как бы в подтверждение этой мысли прямо под ногами раздался треск, кажущийся ужасно громким среди чуткой тишины замерших лиственниц. Из-под ног взметнулось что-то коричневато-серое, как будто взрыв мины поднял участок земли. Что-то стремительно вылетело вперед и, как взрывная волна, с треском, ломая сучки, понеслось перед тобой. Естественно, инстинктивно весь сжался. В голову ударила кровь, не дающая подыскать нужного и правильного решения о форме защиты. Руки хватаются за что попало, но не успевают сорвать ружья, если оно даже у тебя есть. И только через несколько мгновений, когда чуть-чуть обрел способность соображать, различил куцый хвост над белым задом, стремительно удаляющийся по прямой в наиболее густые кусты. Когда до сознания, наконец, доходит, что это заяц, он уже успел исчезнуть. На лице появляется глупая улыбка, означающая в первую очередь, что ты жив, и что легко отделался, и что опасность миновала, и вообще-то в сущности ее не было!
Если ты даже не один, все равно будешь напуган не меньше и, смущенно оглянувшись, чтобы убедиться, не заметил ли спутник твоего смешного испуга, обязательно скажешь:
— Шутник косой.
Нет, медведь не страшен в тайге, потому что он зверь рассудительный и уходит подальше, как только почует человека, а его чутье очень тонкое. Этот же дурной грызун лежит до последнего и, уж когда почувствует, что нога готова опуститься на его прижатые уши, срывается, чтобы напугать и исчезнуть, пользуясь твоей растерянностью. Самый страшный зверь!
Спички
Широкое устье болотистой пади раздвинуло и взлохмаченные тайгой сопки, и гранитные скалы, отполированные Огоджой — капризной, как все дальневосточные речки. По сухим бугоркам на днище пади наспех в беспорядке разбросали геологи десяток избушек, баню, продовольственный склад и назвали Угольным Станом. В обрыве террасы из днища пади прямо к огоджинской воде выходил угольный пласт северной окраины Буреинского угольного бассейна. На юг, до водной дороги Бурей, было двести километров через дикий хребет Турана. На север, до автотракта Норск — Экимчан, что извивался вдоль Селемджи, всего сорок семь. Зимой на нартах и даже на автомашинах по льду Огоджи легко сюда завести и людей, и продукты, но летом пройти эти сорок семь едва ли легче, чем двести до Бурей. Тропка, еле заметная в таежной чащобе, то взбиралась на туранские кручи, то зарывалась в мари падей или тонула в речках. Как только начинались муссонные дожди, сорок два брода через малые речки и лодочная переправа через Селемджу накрепко запирали проход к Угольному Стану. Крутые сопки, скованные вечной мерзлотой, не принимали ни капли воды в свои недра и сбрасывали ее в пади. Каждый ерундовый ключик превращался в бурный поток, сбивая с ног не только пешеходов, но и лошадей, а об Огодже и говорить не приходится. Она собирала воду множества речек, ручьев и ключей и после каждого дождя вздувалась, наливалась злобной мутью и, ревя, как стадо фантастических зверей, громила берега, катила по каменистому дну валуны, кидалась галькой, вырывала с корнем прибрежные лиственницы. Гранит не выдерживал ее пьяного буйства, и в такие дни со скалистых берегов грохотали обвалы.