«Предатели есть у каждого народа. Народ предателем не бывает».
* * *
Мне лучше всего в Цфате зимой, когда льют дожди, вот счастье то, какое! В камине гудят сосновые поленья и теплое сладкое вино с корицей и кардамоном, веселит оживающую душу странника. В Цфате есть целый городок художников, в основном тихих пейзажистов, иногда, правда, впадающих в художественное буйство, и создающих нечто, вполне в духе этих мест. Между прочим, существует и кабалистическая живопись: ряды сфирот - мирообразующих сил, силуэты людей сложенные из древних букв, складывающихся в молитвы, и виденья грядущего-схождения Храма, непременно на своё законное место. Есть в городе и осуществлённая мечта отца Фёдора - свечной заводик. Свечечки делают миленькие, какого-то туманного расплывчатого окраса.
*агада-, сказания. Часть Талмуда.
**Бима - возвышенное место в синагоге, откуда читается Тора.
Для Хануки*, для поминовения, и просто, для красоты, волшебные обязательно, но это так, к слову. В этот городок бежали многие из испанских изгнанников, которых выжили из королевства Кастилия и Арагон, их католические Величества Фернандо и Изабелла. Для евреев изгнание стало чудовищной национальной катастрофой. Инквизиция же судила каждого подозреваемого в исполнении иудейских религиозных обрядов, и жгла их нещадно. Многим это покажется странным, но почти во все времена евреи любили страны, в которых селились, даже больше титульных наций, вот такие полоумные патриоты. На «почве» руководил изгнанием этих испанофилов, конфискациями и занимательными для юношества, аутодафе, незабвенный Томас Торквемада.
Маленький Томас, родился в обычной испанской семье, где бабушки частенько сознавались, если их правильно пытать, в том, что в детстве были натуральными еврейками. Торквемада проделал путь от монастырского поваренка, до духовника королевы и Великого инквизитора. Эта была такая традиция семейная, у них, у Торквемад - папа маленького Томми, тоже служил в монастыре, у доминиканцев, ну не монахом же, конечно, а иначе Томи не стал бы даже зародышем. В ордене, заведовавшем судами инквизиции, пытками и преследованиями еретиков, им обеим, очень нравилось, а почему не известно. Может «писчу» давали хорошую, и от пуза? Поварёнок Торквемада, мог, наверное, иногда, и умыкнуть, что-нибудь вкусненькое для мамуси и неправильной бабки, а они его журили за это, в тайне им гордясь! Не всем евреям захотелось соблюдать традицию тихого сидения в лужах крови своей семьи и многие стали мстить. Ах, как я люблю мстить, но только, не вставая с дивана! Лежу и мщу страшно всем своим обидчикам, топлю их, гадов, в болотистых метах, режу специальным ножиком тонко-тонко, как на бекон, а с дивана не встаю, потому что лень и страшно. А вот некоторые повставали с диванов и наладились католиков потрошить, всех подряд, лишь бы подвернулись. Вот оттуда и пошла славная когорта евреев-пиратов, крепивших на рострах своих кораблей, не голую бабу-наяду, а свиток Торы. Я так и вижу, как всматривается в море смуглолицый красавец, человек с весьма красноречивым именем, Самуэль Палаче, он же Шмуэль Фаладжи, который был натуральный раввин и кабалист, а вдаль он смотрел с надеждой, не покажется ли на горизонте испанский флаг. Сонная, не опасная волна раскачивает его шебеку, нежный бриз наполняет бело-голубые паруса, и уносит в несусветную даль, вонь от болтающихся на реях испанцев. Вместе с ним на сладкой ниве отмщенья, потрудились и другие братья по вере.
Мозес Коэн Энрикес, вышел в море, вместе с товарищем, бывшим испанским галерным рабом, дослужившимся до адмирала, голландцем Питом Хейном. Покуролесили они крепко, оттого, что были оба два, злопамятные и ужасно мстительные, а моряки серьёзные, не хуже Нахимова, хотя он и не еврей. А не еврей он потому, о, вы искатели еврейства в людях с подозрительными фамилиями, что был адмирал крещён, и знать не знал, и ведать не ведал, что его предки толи Нахимсоны, толи Нахимовичи, были семитами испытанными. А если и были? Нет, не еврей этот благородный русский военнослужащий, и не заикайтесь даже, хоть нахимовцев пожалейте!