- Мне долго ждать, болван?!
Матрос кинулся к лодке и через минуту уже подгребал к пирсу.
Джексон шагнул в лодку и поставил под банку чемодан.
- Однако, братец! – проворчал он сухо. – Что это у тебя шлюпка забита мусором, как телега после сенокоса?.. Капитан что, отдыхает?
- Так точно… отдыхают… послеобеденно… До пятой склянки…
Приближался, нависал свежеокрашенный черный с широкой белой полосой борт. Джексон первым стремительно поднялся по трапу. Уверенно, не дожидаясь рыжего, прошел в кают-компанию. Неторопливо расстегнул китель.
- Вот что, братец… сообрази-ка мне холодного пива.
В бесцветных глазах матроса уже появились первые проблески беспокойства.
- А… собственно… вам что нужно-то?..
- Я же тебе ясно сказал – пи-ва! И не проспи, когда нужно будет разбудить капитана.
- Он приглашал вас… что ли?..
- … сэр!! – рявкнул Джексон.
Верзила тут же подтянулся.
- Прошу прощения - вас приглашали, сэр?..
… С пивом в руке Ральф прошелся по каюте. Всё те же полки, тот же старый барометр в медной окантовке… тот же иллюминатор в пластиковой под тик оправе… Лицо Ральфа дрожало. Счастье, что матрос не видит его сейчас…
Джексон откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. До пятой склянки у него есть ещё час. О том, что будет после пятой склянки, он старался не думать.
…Шумел, плескался, как рябь на воде, прошедший день. Разноцветный балаган… бронзовый бушприт в струе фонтана… босоногая Ассоль с корзиной, полной зелени… покачивающийся борт «Розы ветров», которого так хотелось коснуться губами… Балаган… он собирался вечером… быть может, балаган получится и раньше…
…Ральф очнулся от странного звука. Такого странного, что он мгновенно напрягся. На пороге стоял рыжий Донован с железным ломом в одной руке. Этот лом он и поставил одним концом на пол. Небрежно. Как гарпун. Ральф сразу почувствовал, что это вовсе не театральный жест. Лицо верзилы было угрюмо-красноречивым.
- Вставайте-ка, сэр, капитан вас ждёт, не дождется!
Джексон попытался представить выражение лица ожидающего капитана. Судя по лому Донована…
Капитан – грузный, седой, с горбатым крупным носом – сидел возле стола, положив на его край пудовые кулаки, и хмуро глядел на них. Синий китель, небрежно накинутый на плечи, белая рубаха с подвернутыми рукавами, сдвинутые на дальний край стола тарелки и кружки, явно «послеобеденные» - всё говорило о том, что капитанский сон был тяжеловат и настроение хозяину не улучшил.
В двери, за спиной Ральфа, с характерным стуком утвердился Донован.
Капитан открыл уже рот, чтобы что-то сказать, но внезапно побагровел и вместо речи разразился трескучим кашлем. Немного отдышавшись и утерев рот, он сипло чертыхнулся и впервые угрюмо глянул на непрошенного гостя…
… и тут нижняя челюсть капитана медленно отвалилась и раза два дёрнулась в холостую. Глаза выкатились из орбит. Как тяжкий медведь, роняя китель, полез он из-за стола…
- Бог мой!!. Джексон!.. Капитан Джексон!!. Дружище!!.
… Всё остальное было уже в адрес Донована, - совершенно неповторимое по колоритности, за исключением последней фразы:
-… убирайся вон с глаз моих, болван!!.
*
-… и ведь Морена не раз обращал на него моё внимание… да я всё не решался. Жалкий он был такой, безобидный… суетился всё на камбузе и бормотал, бормотал… Готовил-то неплохо, ну какая от него беда могла случиться, разве что котлеты сожжет, да соли пересыплет?.. Крысиный яд я Морене велел с камбуза забрать, припрятать, ну и успокоился. И вот уж как он до тех бочек смог добраться – ума не приложу! Прогрыз их, что ли?.. И всё ведь так подрассчитал, как и здоровый не додумался бы!.. Команда в кают-компании тарелки выскребает, а он как вроде бы за чаем, бур-бур-бур, - исчез. Я выставил тогда ребятам анкерок, в честь окончания рейса, и, понятно, что никто на палубу раньше времени не рвался. Он, значит, за дверь – шмыг, да и забыли о нём, на радостях-то, что стоим на траверзе Палермо, что дома наконец… Так и сидели с час… пока в окошки с воды не потянуло дымом и не услышали этот сатанинский хохот из трюма… Святая Дева!.. сколько буду жить, а не забуду этот хохот… Он с год в моих ушах стоял как пробка, я думал, что и сам рехнусь… Ну… ты дальше-то и сам всё видел, шкипер…
Ральф кивнул.
… «Санталена» горела, как факел. До берега было подать рукой, но прыгать было некуда: шхуна стояла в луже пылающего мазута. Лишь первым двум удалось добраться до берега, поднырнув под эту лужу. Люди горели в воздухе, в воде, на палубе, карабкались по вантам и падали вниз, как опаленные кузнечики…
Десятки кораблей стояли в тот час в порту Палермо. Но приблизиться к гибнущему судну не рискнул никто.
Дул плотный зюйд-зюйд-ост. «Роза ветров» заходила из-под ветра. Сбили грот и бизань, работали фоком, кливером и стакселями. На румпеле стоял мертвенно белый Фитюр – тот самый, что однажды на пари написал шхуной восьмёрку в акватории Лаперы, где только и было места, что разойтись двум крупным люгерам…
… Потом этот маневр обсуждали целый год, на всех кораблях и во всех портах, где только Джексон бывал или бросал якорь. Наслушался он тогда похвал до тошноты…
«Роза ветров» прошла параболой максимально возможного сближения, практически по горящей акватории. Абордажные тросы удалось забросить с первого раза, потому что второй попытки не предвиделось. Бросавших крючья людей окатывали водой непрерывно, как и дымящуюся корму. На палубу сыпались хлопья истлевших стакселей…
«Роза ветров» уводила горящую «Санталену» на буксире против ветра до тех пор, пока все, кто ещё мог, не спрыгнули в воду. Потом обрубили тросы…
Семерых подняли с воды. Двое добрались до берега сами. Лишь треть команды с «Санталены» спаслась в тот страшный день…
-… Уж как хотел я тебя после видеть, Джексон, дружище, и не рассказать того! Да ведь наслышан, что и золотом не подманить тебя, скромнягу, в то место, где благодарят. Ну, что ты ответил Бруни на моё приглашение, когда стояли в Сан-Паулу?.. Ладно уж, молчи, врать всё равно не умеешь… Наливай!..
Но снова разлить не успели. Сверху, с палубы раздался весёлый девичий голос:
- И что стряслось опять?! Почему Донован сидит на баке, как побитый за верность пёс?..
Дверь в каюту раскрылась, и девушка вошла, как входят королевы только очень маленьких и потому очень гордых государств.
- Джуди, - с нескрываемой любовью представил капитан Уно Брандир. – Сейчас она, Джексон, опять очень толково объяснит своему дядюшке, почему немилосердно добавлять там, где Бог уже обидел!.. Капитан Джексон нынче у нас в гостях, дочка. Тот самый…
Девушка подняла на Ральфа приветливые лучистые глаза, но тут же побледнела, потому что взгляд её упал на кучу грязной посуды, недалеко от которой сидел гость…
Капитан Брандир попытался закашляться…
Несколько секунд девушка выразительно смотрела на него… потом молча скользнула за спиной Ральфа, и вся эта куча исчезла в мановение ока, а стол накрылся свежей белой скатертью.
- Вот этого она мне не простит, - смущенно проговорил Брандир, когда Джуди, так и не сказав ни единого слова, удалилась, - и надо же было случиться такому конфузу!.. Вся наша женская линия такая – терпеть не могут беспорядка, чистюли невозможные… Я, видишь ли, тут приболел… Позавчера ночью у мыса Саки попали в шторм, баллов девять, волна такая, что чуть не легли. Я в спешке и надел дырявый плащ… оставил его для кисета, непромокаемый кисет хотел скроить… а тут – тьма египетская и светопреставленье, схватил первое попавшееся с вешалки. Уже на румпеле почувствовал: спина обледенела, как будто хребтом айсберг подпираю… Так вот оно и вышло. Пришли, конечно, в Байгевиль. И Джуди за меня взялась! Хреновины какой-то с медом намешала, растерла всего тюленьим жиром, запеленала, как младенца… Я ей в порядке обмена опытом деликатно так разъясняю, что наш брат моряк одолевает подобные стихийные бедствия иначе… берёшь, к примеру, три пинты рома, три пинты спирта, пинту перцовки «бешеная Мэри»… Да с ней разве поспоришь?! Ну, я тут же всю команду пинком списал на берег, чтобы не видели моего позора. Полдня терпел. Слышу, собирается на рынок. Я, значит, Донована за загривок: неси бегом с камбуза всю закуску, которую найдёшь. Соорудил себе лекарство, пролечился… и так отлично, веришь ли, прогрело, что семь потов сошло, Донован не успевал менять рубахи. Ну… разморило меня, понятно… не до посуды, стало. А этому соне лишь бы куда свалиться… Так, стаканы она тоже унесла… Ну, слушай, шкипер, дальше. Я тридцать лет проплавал без страховки. Как только мне не пытались её всучить! Один особо верткий доставал, житья от него не было. Дошло, что «Книгу Иова» ему я выносил и торжественно прочитал всю от корки до корки, команда на палубе собралась и слушала, Морена аж всплакнул. А этот тип прослушал с кислейшей мордой и заявляет мне так скучно: «Если рассуждать столь же примитивно, как вы, любезный капитан, так можно дойти до мысли, что, скажем, и лечиться – грех, потому что раз «Бог дал - Бог и взял», и «все мы там будем», рано или поздно, так лучше и помереть пораньше, поскольку меньше нагрешишь. А между тем, два месяца назад вы возили свою жену к профессору Вензену и в клинику его помещали, в то время как жена ваша особа жизни святой и безгрешной и по смерти сразу в рай пошла бы однозначно, так какой был смысл хлопотать о её исцелении?» Тут я ему толково разъяснил, на каком расстоянии его язык должен находиться от имени моей жены, если ему, конечно, в раю уже не забронировано; на том в тот раз и разошлись. Однако зацепил меня змей этот, два дня я весь кипел, пока Лючия про эту нашу богословскую полемику не разузнала. Я кричу: «Меня Бог тридцать лет в морях хранил! И безо всяких этих крючкотворов обходился!», а она меня так кротко глазами обласкала и тихо-жалостливо говорит: «Смирился бы ты уж, Уно…» Я так и сел… Ах, Джексон, не знал ты мою Лючию… Назвал её тот змей святой, и ведь ни в слове не солгал! Про льва и агнца, что в раю рядочком лягут, помнишь?.. Кто видел Лючию, об этом сразу вспоминал. Глаза у неё были… как солнечный день, если смотреть на него из тёмной комнаты… Посмотрит так с лучистой кротостью и лаской – и словно весь умоешься в потоке света! Каких зверей смиряли эти очи!.. Она была первой красавицей Флоренции, и знал бы ты, какая сваталась к ней знать! Она просилась в монастырь и всем отказывала, сшила себе уже монашеское облачение, да отец не чаял в ней души и был готов на всё, лишь бы она осталась дома. Она целыми днями шила для бедных приютов, богаделен, для женских монастырей. Такой я и увидел её впервые. Отец её, пройдоха из пройдох, добивая кого-то из конкурентов, сорвал мне фрахт, да так он крепко меня при этом подставил, что я в тот же день, как был – небритый, бешеный, в походных сапогах, - ввалился к нему в дом. Она шила в гостиной. Подняла от работы глаза… да так и осияла меня всего, как солнце в летний полдень. Спрашивает что-то кротко… а я стою, как заблудившийся телок, и только лишь мычу невнятно. Тут выскальзывает её папаша, толстый угорь: «Ах, капитан Брандир, какая досада, какая неувязка… ах, как мне жаль! ах, как неловко!.. Мы с вами всё сейчас же порешаем в самом лучшем виде!» - и утянул меня под ручку в кабинет. Ты знаешь, Джексон… сколько лет прошло… и до сих пор – убей! - не помню, что мы там с ним порешали и какие бумаги я ему, пирату, подписал… Только через два месяца повенчались мы с Лючией в соборе Санта-Мария дель Фьоре. И понимаю я только теперь, гордый упрямец, что если и хранил меня Бог тридцать лет по всем морям и океанам, то это только ради её смирения… Ну, вот, как, значит, осадила она этак мою заносчивость… я побурчал, похмыкал… и застраховал-таки свою «Санталену» на кругленькую сумму и - как раз перед тем самым рейсом!.. И вот, ты знаешь, Джексон, ещё не сошли у меня волдыри от ожогов – заявляется этот змей-насмешник: «Ах, любезный капитан Брандир, как же это вас Бог на тридцать первый год забыл, уж так берёг вас, казалось, так берёг!..» И тут меня как озарило, спокойненько я этой ехидне отвечаю: «А разве не Бог меня перед пожаром твоим же языком надоумил застраховаться? Хоть сволочь ты порядочная и богохульник, а всё же я не в проигрыше: шхуны нет, зато есть денежки в кармане! Бог дал, Бог взял – Бог снова дал, будь имя Его благословенно!» Тот только рот открыл… закрыл, опять открыл… а крыть-то нечем! Так молча и удалился. Страховки мне хватило в самый раз, чтобы разойтись полюбовно с арматором, выплатить жалованье команде и годовое пособие семьям погибших. Два года я как мог перебивался, плавал с кем и где придется. Потом на семейном совете стали решать, как жить дальше. Лючия моя тогда уже не вставала, и у постели её собралась наша родня, братья, сестры, племянники - человек восемь. Алберт тогда приехал из Версаля, он-то и рассказал, что там выставлены на торги три первоклассные шхуны и интерес к ним в коммерческой среде большой, так почему бы и нам не попытать счастья, дешевле может оказаться, чем строить новую. Прикинули, на что можно рассчитывать. Н-да, не густо… И тут Лючия напоминает о сумме, которую отложили на её лечение в Швейцарии… Как и сейчас я вижу её кроткие лучистые глаза, так прямо в душу она мне, безмятежно улыбаясь, заглянула! «Хочу в круиз на новом корабле!» Последние дни ей стало лучше, а это было первое «хочу» за всю её жизнь. Ради одной её улыбки я готов был своротить горы!.. Приехали в Версаль, и прямо в день торгов! И ведь ничего не знал, ни что торгуют, ни почем… с порога – как молотком по голове: «Роза ветров»!!. Я так и остолбенел!.. Шепчу соседям: кто продает? Бойд? Нет, какие-то Симпсоны, американцы. Ничего не понял… Выясняю: та ли шхуна? Та самая!.. Святая Дева!.. Чувствую, что пот по мне в три ручья… Перед глазами – пылающая «Санталена» и глаза Лючии, приехавшей ко мне тогда в палермскую больницу… Святая Дева!.. Спроси – как торговал я шхуну, - убей! – не знаю, Джексон! Алберт рассказывал, что выглядел я помешанным: с порога вцепиться в первый же лот, на все вопросы отвечать – «Святая Дева!», бурно разрыдаться в конце торгов и не иметь ни малейшего представления о том, в какую сумму обошлась покупка!.. Я знаю, только ты поверишь мне, дружище Ральф - цент в цент, все деньги, что у нас были!.. А слушай дальше. Я домой вернулся. Я на порог – она зовёт! В плаще, как был, бегом к её постели. «Купил?» - «Купил!»- «Её?» - «Её…» Она заулыбалась… и вся – так словно осветилась изнутри… «Слава Богу!..» И… отлетела… прямо на моих глазах… с улыбкой… лишь рука в моей руке прощально сжалась… и разжалась… Ах, Джексон!.. Вот её «хочу»… она ведь знала, что ей полегче стало - перед смертью и что мне не жить без моря… Один лишь раз в жизни сказала: «Я хочу»…