Не произнося ни слова более, Кирилл Валерьянович обогнул широченную, лунную, в пухлых подушечках спинищу и задом приблизился к своей лодке. Присел на корточки, сгрузил вьюки — все одной левой рукой, — начал цепь распутывать.
— Это вы зачем бренчите, дяденька? — спросил Борис и поднял на мостки одну ногу, намереваясь подняться. — Эй, вы лодку не трогайте, лодка мне самому понадобится, если догонять…
— Сидеть! — рявкнул Кирилл Валерьянович, направляя на него ружье, а свободной рукой продолжая еще яростнее раздергивать звенья, но даже сквозь лязг был слышен щелчок предохранителя. — Я приказал сидеть, щенок! Иначе ляжешь!
— Ой-ей-ей… — Борис снова свесил ногу. — Нет, я все-таки раньше — я в тридцать повешусь. — И даже руки меж колен сложил пай-мальчик. — Дня лишнего не согласен жить в маразме.
— Дег-генераты чертовы!.. — бормотал между тем Кирилл Валерьянович. Рюкзак, палатка и спальник шмякались поочередно в лодку. — Ур-роды… Ничего святого за душой…
Не отводя стволов, он задом сполз в лодку и задом же, перехватывая борт рукой, полез на среднюю банку. Лодка судорожно раскачивалась на ртутной воде, отплывая.
— Эй, дяденька! — донеслось с мостков. — Пощупай, не мокро в штанах? Чему ты учишь подрастающее поколение?
И покатился над водой полнозвучный, долгий, изумительного здоровья гогот, каким в кино на мелодрамах в самых неожиданных местах гогочут задние ряды. Как хочется выпалить туда волчьей дробью…
С треском и чавканьем он выломился из камышей на просторную черную гладь, усеянную блестками от луны. Вставил в уключины весла, сделал кряду несколько свирепых гребков и вдруг над самым ухом услыхал:
— Эй, куда это вы собрались, Кирилл?
В редкой щеточке осоки, прямо на которую он правил, светлела лодка, в ней сутулился знакомый громадный бушлат, и кудри металлически поблескивали, и широкие баки… Кирилл Валерьянович не успел отвернуть, его лодка стукнулась носом в борт чужой, и накренилась, и как будто приварилась к ней, схваченная крепкой рукой. Из-за бушлата выглянула Дашина головка, светлая и взлохмаченная, и почему-то голое плечо, на которое она все тянула ватную полу.
— Отплываете все-таки? — протянула она, как бы убеждаясь в давно ожидаемом. — Отплываете…
— Ничего подобного, — сердито отвечал Кирилл Валерьянович. — Я за егерем еду. Не вижу другого способа вам помочь.
— Чем же егерь поможет?
— Ружья отберет. А то и вообще шуганет вас отсюда, с разливов. От греха.
— Дашок, а почему нам нужно помогать? — осведомился близнец. С чем это мы не справимся?
— Погоди, тут наши дела, — махнула Даша. — Но зачем же со всеми вещами за егерем, а, Кирилл? Нет, вы отплываете, я же вижу.
— Просто я не собирался больше возвращаться, вот зачем! — почти грубо сказал Кирилл Валерьянович. — Вы мне всю охоту испоганили! И вообще никого не касается, куда я еду, с вещами или без! Пустите лодку!
— Отпусти его, Боря, пускай удирает, — попросила она.
— Боря? — тупо сказал Кирилл Валерьянович. — Боря там, на причале сидит…
— Ну уж нет, мне и здесь неплохо, — усмехнулся этот Боря, или Богдан, или дьявол его разберет, кто на самом деле, но лодку он не отпускал. — Объясните же, ради бога, Кирилл, что случилось? Чем мы вам охоту испоганили, зачем уезжать? Из-за кота, что ли, все?
— Ну конечно, — быстро сказала Даша. — Твой Богдан кого угодно допечет своими шуточками.
— Шуточками? — взбеленился Кирилл Валерьянович. — Это все ты называешь шуточками? Идиоты! Только что я чуть не пристрелил одного шутника! Отпустите лодку, слышите?
— Все понятно, — миролюбиво сказал этот дьявол его знает кто. — Сейчас я Даньке по ушам наваляю, в воспитательных целях. Возвращайтесь, ей-богу. А мы с утра переселимся на другой остров, вон их сколько кругом. Возвращайтесь, чего же вы будете из-за нас…
— Отпусти его, Боря, пускай удирает, — повторила она. — Вы ведь так и не додумались, умный, взрослый Кирилл Валерьянович, чем могли помочь.
— Не о чем больше думать… — пробормотал сквозь зубы Кирилл Валерьянович, и отодрал от борта чужие пальцы, и с силой отпихнулся сам. Немедленно налег на весла, сделал громоплещущий гребок, другой и третий, но все-таки услышал над водою Дашин голос, в котором ни упрека, ни презрения или издевки не было, только удивление, что человек не додумался сам до такого простого:
— С Данечкой поговорить надо было! Его-то и вовсе некому выслушать!