Но вот и катер. Он сразу показался, как только мы миновали бухту. Немного выше, утопая в пихтовой зелени, выдвинулся крышей домик.
Домик мал, гораздо меньше нашего шатра. Это скорее какая-то будка, с незастекленным окном, скрипящей дверкой. Внутри он выглядит еще непригляднее: на потолке три доски. Заделали щели, занавесили окно, выкурили комаров костерком из сырой травы, поужинали и легли спать — о, благодать! — без пения комаров.
22 июня. В полдень скатился вниз по течению катер. А через час прошел «Комиссар». Он не взял нас. Капитан, приложив ко рту рупор чуть меньше пароходной трубы, прокричал:
— Продвиньте буксир на полтора километра выше, тогда возьму! — И, махнув рукой, ушел в рубку.
Осадчий озадаченно посмотрел вслед ему, перевел непонимающий взгляд на нас и развел руками.
— Черт знает что делается! — вдруг вскричал он. — Махорка подмочена, масло тает. Брошу все, я не снабженец. Я инженер!
23 июня. Ночью Осадчий уехал в поселок Хирпучи говорить по телефону с начальством речного пароходства и в ночь на 24-е вернулся, сообщив нам: «Обещали через два дня увезти нас».
25 июня. Домик стоит на берегу Амгуни. За домиком — сопка. С сопки сползает густой синий дым. Он заволакивает кусты, подымается в небо. Горит тайга. Мы бежим туда и начинаем глушить пламя ветвями. Хорошо, что пожар только начался. Хорошо еще и то, что был дождь недавно. И не так трудно было погасить, хотя и провозились несколько часов. Хороши мы были, черные от сажи и копоти!..
30 июня. Безделье порождает ко всему безразличие. Все кажется неинтересным. Единственно, что интересует нас, так это «Комиссар».
День проходил скучно. Мы ловили рыбу, и сначала тихо, а потом все явственнее стало доноситься по воде чоханье. Чтобы лучше слышать, Осадчий нагнулся, почти касаясь головой воды.
— Едет! Едет!
Переполох был грандиозный! Каждый искал свои вещи, — за эти десять дней мы обжились, разбросав все барахлишко. В воздухе летают полотенца, чьи-то брюки, со стола падает зубной порошок, подымая снежное облако. Грохочет миска. Летит кружка. Гам, шум, крики, смех!
Чоханье все слышнее, но «Комиссара» пока еще не видно. Вещи собраны, и мы готовы хоть сейчас в путь. Из-за поворота показывается нос парохода, а за ним и весь корпус. Он идет быстро и, пока мы сбегаем к воде, уже равняется с нами.
— Товарищ Осадчий, — несется с палубы, — я вас категорически отказываюсь взять с этого места! Спускайтесь ниже до Хирпучей!
Осадчий бежит берегом за пароходом, так же бегом возвращается. «Лодку! — кричит он рабочим. — Вслед за „Комиссаром“!»
— Ну вот и все, а вы боялись, — говорит Игорь.
И вдруг мрачное настроение разорвал «Смеющийся саксофон». Как он смеялся! Ему было все смешно. И мы начали улыбаться, подсвистывая ему в тон.
А тут и Осадчий вернулся.
— «Комиссар» возьмет, только нужно спуститься на два километра. Быстрей! Быстрей!
Ну, этого можно бы и не говорить.
И вот все, что было достигнуто четырьмя бурлацкими переходами, по́том и даже кровью (моя нога), — все пошло насмарку. «Флотилия» двинулась вниз.
1 июля. Лодки, их тридцать две. Как и раньше, строенные и связанные канатом, теперь они привязаны к корме «Комиссара».
— Не могу гарантировать доставку всех лодок в Керби. Думаю, и половина не дойдет, — говорит капитан.
— Неужели нельзя их погрузить на палубу?
— Нельзя.
Лодки тихо качались на воде. Их было тридцать две. И сразу все стало ясно, как только пароход тронулся.
Лодка за лодкой отрывались и уходили назад: иногда попарно, больше поодиночке.
Мы молча стояли на палубе. Слов не было. Не из-за них ли, этих больших лодок, мы двадцать дней добирались до Керби? Кто же виноват? Кто ответит за это?
— Капитан, нельзя так, — умоляюще проговорил Осадчий.
— Сейчас ничего не могу сделать. Перекат. Потом погружу на палубу. В Име.
В Им привели только восемнадцать лодок. Но что осталось от них, совсем недавно крепких, здоровых? Развороченные носы, раздавленные кормы, разодранные борта… Печальная картина…