Настоящий труд мой, следует признать, относится к истории в старом понимании этого слова,— то есть в известной последовательности излагает события, о коих сохранилась память, и указывает по мере возможности их причины и следствия,— так что принадлежит скорее к области искусства, чем науки. Существует мнение, что подобный метод перестал уже удовлетворять умы, требующие точных знаний, и что древняя Клио, по нынешним временам, попросту болтунья. И, разумеется, когда-нибудь появится история более достоверная, исследующая условия существования, устанавливающая, что́ производил и потреблял тот или иной народ в ту или иную эпоху в разных областях своей деятельности. Такая история будет уже не искусством, а наукой, соблюдая точность, старой истории недоступную. Но для этого необходимо множество статистических данных, коими народы — и, в частности, пингвины — до сих пор не располагают. Возможно, что современные нации дадут когда-нибудь материал для создания подобного рода истории. Что же касается истекших времен, то, боюсь, придется ограничиваться и впредь повествованием на старый лад. Достоинства такого повествования зависят главным образом от проницательности и добросовестности рассказчика.
Как сказал один из великих писателей Альки {7}, жизнь народа соткана из преступлений, бедствий и безумств. Пингвиния в данном случае не исключение, однако в ее истории попадаются страницы, способные даже вызвать восторг, и надеюсь, я достаточно осветил их.
Долгое время пингвины отличались большой воинственностью. Один из них, а именно Жако Философ {8}, оставил маленькую картинку их нравов, которую я приведу,— уверен, к удовольствию читателей:
«Мудрый Грациан объезжал Пингвинию во времена последних Драконидов. Однажды, углубившись в зеленеющую долину, где в чистом воздухе звенели колокольчики коровьего стада, он присел отдохнуть на скамью под сенью дуба, возле какой-то хижины. На пороге женщина кормила ребенка грудью; рядом другой ребенок, мальчик, играл с большой собакой; слепой старик, греясь на солнце, впивал полуоткрытыми устами теплоту ясного дня.
Хозяин дома, молодой человек богатырского сложения, предложил Грациану хлеба и молока.
Совершив сельскую трапезу, мудрец из страны дельфинов {9} сказал:
— Благодарствуйте, милые жители милой страны! Как все у вас дышит весельем, сердечным согласием и миром!
В это время мимо прошел пастух, наигрывая на волынке какой-то марш.
— Что это за резкие звуки? — спросил Грациан.
— Это гимн, призывающий к войне с дельфинами,— ответил крестьянин.— У нас все поют его. Младенцы знают его прежде, чем научатся говорить. Все мы — истинные пингвины.
— Вы не любите дельфинов?
— Ненавидим!
— По какой же причине вы их ненавидите?
— Что за вопрос! Разве дельфины не соседи пингвинам?
— Соседи.
— Ну вот поэтому-то пингвины и ненавидят дельфинов.
— Разве это причина для ненависти?
— Разумеется. Сосед — значит, враг. Посмотрите на это вот поле, рядом с моим. Его хозяина я ненавижу больше всех на свете. После него злейшие враги мои — жители вон той деревни, что лепится по горному склону с другой стороны долины, пониже березовой рощи. В этом ущелье, стиснутом горами, только и есть, что две деревни — наша и та: они и враждуют одна с другой. Стоит нашим парням встретиться с их парнями, как сейчас же начинается перебранка, а там и потасовка. И вы хотите, чтобы пингвины не питали вражды к дельфинам. Неужели вы не понимаете, что такое патриотизм! Нет, из моей груди рвутся лишь клики: „Да здравствуют пингвины! Смерть дельфинам!“»
Тринадцать веков подряд пингвины вели войны против всех народов на свете — с неослабевающим пылом, хотя и с переменным успехом. Потом, за каких-нибудь несколько лет, они прониклись отвращением к тому, что так долго любили, и стали отдавать решительное предпочтение миру, выражая новые чувства, конечно, с подобающей сдержанностью, но от всей души. Их генералы прекрасно приспособились к новым веяниям; вся армия, офицеры, унтер-офицеры, рядовые, новобранцы и ветераны не за страх, а за совесть прониклись этим духом. Одни только бумагомараки и библиотечные крысы выражали недовольство, да безногие калеки все никак не могли утешиться по поводу такой перемены.
Упомянутый Жако Философ составил нечто вроде нравоучительного рассказа, где с большой комической силой были изображены разные деяния человечества; для этого рассказа он позаимствовал многие черты из истории своей собственной страны, своего народа. Некоторые спрашивали его, зачем он создал эту карикатуру на историю человечества и какую пользу может она принести его родине.