Торжествующий птичий хор перебил мой рассказ. В мае светлеет рано. Я кинул взгляд на дальний берег реки — ни костров, ни людей.
— Простите, Ляля, буду откланиваться. Пора мне. Благодарствую, что навестили наши края. Передайте привет Ленинграду… И спасибо за сказку — пока нас помнят, мы живы.
Пока я поднимался по тропке к околице сонной Аржановки, холодный туман обступал меня, подбираясь всё ближе. Он залил сапоги, ремень, гимнастёрку, поднялся до самого сердца. Но я всё ещё слышал, как тихонько поёт старуха у угасающего костра:
Поединок
Мятеж не может кончиться удачей,
в противном случае его зовут иначе.
— Проснитесь! Князь-батюшка, Сергей Григорьевич, да проснитесь же наконец — вас в Думе ждут нынче поутру и курьера уже прислали с депешей!
С трудом вырвавшись из тяжёлого сна, князь Волконский открыл глаза. Ему виделся тот же кошмар — снег, метель, запряжённые сани и тяжёлые кандалы на запястьях. Старая рана никак не могла зажить окончательно. Доктора говорили: надо ехать на воды в Баден… да откуда же время взять?
Старый Прохор, с обожанием глядя на господина, набросил ему на плечи любимый турецкий халат. На прикроватном столике, как всегда красовался подносик с чашкой кофе и набитою трубкой. Шторы не раздвигали — князь любил просыпаться спокойно.
— Как Мари?
— В ожидании, батюшка. В пятом часу начались схватки, но страдает не сильно. Доктор Арендт уже приехали, говорят, всё идёт благополучно.
— Как Николенька?
Прохор расплылся:
— Выздоровели Николай Сергеич! За полночь жар был сильный, две рубашки сменили князиньке, а к утру всё прошло. Сами проснулись, молока с булочкой скушать изволили и в солдатики играть побежали. Мамзель Флоранс хотела князиньку в постеле оставить, так они её бабой назвали — ничего, мол, вы бабы в войне не понимаете, а я генералом буду как папа!
Камердинер захихикал и перекрестил рот. Князь Волконский тоже улыбнулся — ему нравилась пылкость сына.
— Что ещё?
Прохор замялся:
— Тут Ивашка Меленьтев с сыновьями прошение подали. Мол, прощения просим, князь-батюшка, совсем с ума сошли от этой свободы — забирайте нас назад как есть, до скончания живота служить будем. Пьяница он, Ивашка, но кучер хороший и в лошадях толк знает.
…Такие случаи были не редкость. В первый год после оглашения «Манифеста о вольных земледельцах» множество крепостных, особенно из балованной домашней прислуги, покидало своих хозяев. Но уже весной двадцать восьмого люди начали возвращаться. Помнится, генерал Лунин долго вещал в Думе, что давать свободу и не давать земли — всё равно, что давать тарелку и не класть на неё хлеб. Но большинством решили отправить земельную реформу на тщательную всестороннюю проработку. До сих пор прорабатываем… чччиновнички.
— Пустить. Взять расписку, что по доброй воле вернулись в крепостное сословие и свободны из него в любой момент выйти — и пустить, — Сергей Григорьевич с удовольствием потянулся и встал, — подавай умываться. Завтракать не успею. Лошадей к подъезду через двадцать минут. И смотри, как Мари разрешится, или если, упаси бог, дурно дело пойдёт — тотчас пришли человека.
…Непогожее утро в Санкт-Петербурге способно заразить сплином почище лондонского тумана. Декабрьская погода — то ли снег, то ли дождь, то ли осень то ли зима. Свинцовые, тяжкие облака, свинцовая, густая вода под мостами. Бледные лица прохожих — словно утро прошлось по ним кистью свинцовых белил. Унылые голоса чухонцев-разносчиков, предлагающих фрукты, рыбу и горячие пироги. Почему бы Петру было не основать столицу в Крыму, у самого Чёрного моря — там абрикосы, вино и сплошные восточные пери? А в Петербурге из русских женщин словно уходит жизнь. Князь Волконский вспомнил стайку миловидных модисток из салона мадемуазель Гебль — никакого сравнения с нашими серыми утицами… Ах, кого я хочу обмануть?! В каретном поставце князь держал и коньяк и бокал и лимон и свежую мяту — чтобы не болтали, мол с самого утра пьёт Сановник Империи.
Четырнадцатого декабря 1825 года, таким же промозглым и стылым утром, Северное общество вывело полки на Сенатскую, ныне площадь Победы. Четырнадцатого декабря в полдень князь Оболенский арестовал великого князя Николая Павловича и его брата Михаила. Четырнадцатого декабря в три часа пополудни был подписан указ об отречении в пользу малолетнего Александра, регентами назначались князья Трубецкой, Оболенский, Волконский, Щепин-Ростовский и генерал Милорадович. В пять часов пополудни огласили манифест о свободе и равенстве. В семь часов пополудни в подвале Зимнего дворца прозвучали выстрелы… Предусмотрительный Константин подтвердил отречение ещё раз и, от греха подальше, подался из Польши в Цюрих. Вдовствующих императриц выслали в Пруссию — план Пестеля истребить всю семью революционеры признали чересчур кровожадным. Семилетний император Александр II и великие княжны Мария, Ольга и Александра остались в Петропавловском равелине.
Первого января 1826 года, в праздник Нового года, князь Волконский въехал в столицу — чтобы стать одним из двенадцати Сановников Новой Империи и наставником-охранителем царского дома. Он долго не мог понять, за какие заслуги избран. Но со временем уразумел — это было достаточно тонкой интригой, чтобы удалить князя-регента от настоящей власти. Так же как Щепин-Ростовский получил под начало образование с просвещением, даром, что по доброй воле из книг брал в руки одну Библию. Так же как бешеный Пестель был отправлен усмирять Польшу и погиб от шальной (а случайной ли?) пули в 1828 году. Так же как генерал Лунин после бурных дебатов в Думе уплыл в Америку — комендантом форта Росс и губернатором заокеанских владений. Уже на борту фрегата «Надежда», перед отплытием, старый вольнодумец демонстративно вымыл якобы испачканные в корабельной смоле руки — и никто не посмел возразить…
Неожиданно карета остановилась.
— Предъявите пропуск! — раздался молодой властный голос. У князя вдруг противно ёкнуло сердце.
— Ослеп, детинушка? Это ж Сановник Волконский на заседание едут! — огрызнулся с козел княжий кучер.
— В России все равны. Предъявляй!!!
— Успокойся, Степан, солдат прав. В России все равны нынче, — князь достал из портмонета паспорт нового образца, с циркулями и молоточками, — Получите, любезный.
Солдат искоса проглядел пухлые страницы. Князь улыбнулся в усы — служивый держал документ вверх ногами. Надо, надо будет провести в Думе закон об обязательном обучении грамоте лиц, состоящих на государственной службе. А то, право, перед Европой стыдно.
— Проезжайте.
Солдат козырнул, шлагбаум поднялся, карета въехала на Дворцовую. Князь пригладил усы и достал из поясного кармана золотые часы-луковицу. Парижская штучка — когда открываешь крышку, часы звонят «Марсельезу». До заседания Думы оставалось восемь минут. Когда князь, запыхавшись, ворвался в зал, депутаты уже пели «Отчизны верные сыны». Одиннадцать Сановников Империи заняли свою трибуну, ждали только его, Волконского. Кланяясь и улыбаясь во все стороны, князь лихорадочно думал — что произошло? Острое, нервное лицо Трубецкого осунулось, красавец Муравьёв-Апостол пощипывал усы, Одоевский барабанил по пачке бумаг пухлыми, белыми пальцами, Щепин-Ростовский опустил взгляд. Только Сановник Защиты Отечества, Его Высокопревосходительство Каховский Пётр Григорьевич, лоснился, как кот, облопавшийся сметаны. И старые генералы, ныне фельдмаршалы Милорадович и Раевский были спокойны. Князь вспомнил, как Милорадович на редуте в Бородино завтракал под пулями, как в одиночку вышел к полкам на Сенатскую и, напомнив солдатам славные дни, рявкнул «Россия за вас, братцы!». Именно этот невозмутимый, хитрый как змей, старик решил судьбу восстания.