— А другие причины?
— Какие другие причины?
Ну, те причины, в силу которых тебя не особенно интересует, убьют тебя или нет.
— О‑о, — сказал Майа, — не следует преувеличивать. Все–таки немножко меня это интересует. Одно мне хотелось бы знать, приобретет ли снова для меня жизнь после войны прежнюю плотность.
— А если не приобретет?
— Тогда всему конец, такая жизнь мне не нужна. Сейчас еще куда ни шло. Или почти так. То, что я переживаю сейчас, это как бы взято в скобки. Для меня война — это скобки. Но я не могу всю свою жизнь прожить в скобках.
— Понятно, — сказал Пьерсон и после короткого молчания спросил несвойственным ему нетерпеливым тоном: — Спички у тебя есть?
Послышалось сухое чирканье, и блеснул огонек.
— Подожди, — сказал Майа, — дай, я прежде сам закурю. А то с трубкой возня.
Он поднес огонек к кончику сигареты, потом протянул спичку Пьерсону и засмотрелся, как тот кончиком карандаша осторожно уминает табак.
— Слишком ты много куришь.
— Верно, — недовольным голосом сказал Пьерсон, — я курю слишком много.
Майа поглядел на полувырытый ровик примерно метрах в двух от дерева.
— А разве не глупо, по–твоему, копать траншею под самым деревом.
— Вовсе не глупо, напротив, место прекрасное, листва его от самолетов скрывает,
— На могилу похоже.
— Да, — подтвердил Пьерсон.
Он приподнялся было, потом раздумал и снова сел.
— Значит, — сказал он, — война, с твоей точки зрения, абсурд?
— Да, — сказал Майа.
— А почему?
— Тут доказывать нечего, это и так очевидно.
— Только не для меня.
Майа улыбнулся.
— Для человека верующего очевидности вообще не существует. Впрочем, — добавил он, — есть и еще кое–что, кроме войны. Есть также убийство, смертная казнь. Убить человека — при всех обстоятельствах абсурдно.
— Почему?
— Да потому, что сама природа берет это на себя. И подсоблять ей в таком деле — просто гнусность.
— Понятно.
— Но даже это не самая главная причина, — продолжал Майа. — Главная причина вот какая — убивать людей абсурдно, потому что приходится делать это снова и снова. Вот потому–то в войне вообще не бывает победителей. Раньше я считал, что на худой конец можно назвать победителями тех, кто выжил, не важно в каком именно лагере. Но даже это не так. Оказывается, я был сверхоптимистом. И выжившие тоже побежденные.
— Однако в восемнадцатом году мы были победителями.
— Ты же сам видишь, что нет, раз пришлось начинать все сызнова. — Он помолчал немного и добавил: — Когда убивают человека, происходит то же самое. Убийце дан только один выход: продолжать.
— Я не утверждаю… — начал было Пьерсон. И замолк.
— Чего ты не утверждаешь?
— Я не утверждаю, что и мне не приходили примерно такие же мысли.
— Следовательно?
— Но ты же сам только что сказал, что на такой позиции долго не продержишься.
— Следовательно?
— Я беру cебя в руки, и все.
— Другими словами, тебе удается снова заставить себя верить во все эти штучки.
— Я беру себя в руки, — кротким своим голосом ответил Пьерсон.
Майа обернулся к нему.
— Что верно, то верно, вы, католики, не любите непереносимых положений. Привыкли к душевному комфорту.
— При чем тут это? — возразил Пьерсон суховатым тоном. — Католицизм требует многого.
— Нет, по сравнению с тем покоем, который он дает, ничего он не требует. Просто замечательно, какое он дарует отдохновение.
— Смятенные души есть и среди католиков.
— И они на дурном счету. Хороший католик не бывает в смятении.
— Похоже, что по сути дела ты жалеешь, что не католик.
— А как же, черт возьми! — рассмеялся Майа. — Я ведь тоже обожаю комфорт. И вот тебе доказательство, — добавил он, помолчав, — что католицизм весьма комфортабельная религия. Чего бы я тут сегодня тебе ни наговорил о войне или религии, все это тебе как о стену горох.
— Ну, как сказать…
— Ты же видишь сам, ты до того уютно устроился в своей вере, что для тебя даже такого вопроса не возникает. А когда он все–таки возникает, ты объявляешь, что это, мол, слабость, и берешь себя в руки.
— Насчет католицизма ты заблуждаешься. Не так–то легко быть добрым католиком.
— Ну, а атеистом?
— Согласен, — улыбнулся своей девичьей улыбкой Пьерсон, — и это, очевидно, весьма нелегко.