— Я с тобой, ладно?
Я растерялся. С Вадькой мы были хорошие друзья, не раз ходили вместе на лыжах, но незадолго до этого поссорились из-за пустяка. Мириться было необходимо, и вот теперь, когда он попросил взять его с собой, я не смог отказать. Вадька тут же помчался доставать бутерброды на дорогу и ружье. Я подумал, что за сутки мы, наверное, не обернемся, и договорился, чтобы в случае чего подежурили за меня смену.
У берега снег был мягкий, мокрый, лыжи шли плохо. Но дальше, по зернистому насту, бежалось как по накатанной весенней лыжне. Подумать только — стоял конец июня, а мы шли на лыжах, обегали оплывшие, почти синие торосы… Затем стали попадаться лужи пресной воды, образовавшиеся от стаявшего снега. Вначале мы обходили их стороной, но постепенно воды становилось все больше и больше, и мы пошли напрямую, по лужам.
Лужи смыкались в озерца, и наконец мы оказались среди моря воды. Она уже доходила до щиколоток, во время ходьбы лыжи скрывались под водой, и за ними тянулись буруны. Должно быть, со стороны зрелище было фантастическое: два человека, отталкиваясь палками, бегут по водной глади. Но мне, по правде, порой становилось жутковато. Всякий раз, когда впереди возникала чернота и я чувствовал, что не успею затормозить, сердце со страхом сжималось. Солнце светило в лицо, слепило, вода искрилась, и я боялся, что не смогу разглядеть промоину впереди. Но темный лед оказывался таким же прочным, как и голубой, и это успокаивало, хотя вода подобралась уже к коленям.
Идти стало трудно. Мы сбавили темп. Приходилось все время балансировать, чтобы не упасть. Передохнуть, посидеть, не говоря уж о том, чтобы обсушиться, нечего было и думать. Прямо наводнение какое-то! То ли вскрывшаяся Каньонка сливала талые воды в эту часть бухты, то ли не мог прорваться в трещины растаявший снег. До сих пор с удивлением вспоминаю, отчего ноги не чувствовали холода. Вода-то была ледяная, а шли мы уже часа два-три. Вероятно, размокшая кожа сапог больше не пропускала воду.
Мыс Челюскин уже едва виднелся, гористые берега темнели вдали, а до оконечности мыса Щербина, казалось, идти и идти. За это время мы едва ли прошли и половину пути. Вода доконала нас, мы решили сократить маршрут и пошли к середине мыса Щербина.
Мыс оказался мрачным, пустынным, скалистым. Забравшись наверх, мы и там не заметили каких-либо признаков жизни. Даже пуночек нигде не было видно. Солнце меж тем склонилось к горизонту, пожелтело. Вода в лужах подернулась по краям тонким ледком. Шерсть наших свитеров смерзлась, и они потрескивали, стоило пошевелить плечами.
Вадька оказался предусмотрительным человеком: бутерброды очень пригодились. Разделив их поровну, мы съели сразу весь запас. Обернувшись назад, я смотрел на ставший далеким родной мыс Челюскин и подумывал, не повернуть ли назад. Сейчас там, окончив ужин, расставляли стулья в кают-компании, рассаживались по своим местам, готовясь который раз смотреть все тот же фильм, гремели бильярдными шарами игроки…
— Вперед или вернемся? — спросил я Вадьку. Он посерел от усталости. Стряхивая крошки хлеба с ладоней, молча посмотрел в сторону станции, и я понял, что он думает о том же: очень не хотелось идти снова через это море воды.
— Ты точно знаешь, что изба там есть? — спросил он, не отвечая.
Я верил, что она есть, и кивнул в ответ.
— Тогда вперед, — сказал он, вставая. — Там наверняка должна быть печка.
Мыс Щербина оказался неожиданно широким. Понадобилось еще несколько часов, чтобы выйти на противоположный берег. Перебираясь через овраг, занесенный снегом, мы по пояс влетели в скрытый ручей. Вода больно обожгла уставшие мышцы, и прошло несколько минут, прежде чем нам удалось выбраться из ручья. Теперь я все чаще думал об избе. Конечно же, должна быть там печка.
Впервые мне рассказал об избе Геннадий Лебедев, радист, которого знали по всей Арктике: он славился умением корректно и оперативно проводить связь с любым корреспондентом. Был он не молод, лыс и к тому времени успел отзимовать на мысе Челюскин лет десять. Многие из нас, молодых, пытались ему подражать. Я не только перенимал его манеру работать в эфире, но вскоре и шубу стал носить, как он: оторвал все пуговицы и запахивался на любую сторону в зависимости от направления ветра. Лебедев часто приходил на работу не в свое дежурство и, устроившись на диванчике, заводил нескончаемый разговор. Историй он знал множество, и однажды я услышал о том, что недалеко от мыса Челюскин есть пещера, доверху заплавленная льдом. В яркую, солнечную погоду сквозь лед там можно было разглядеть фигуру лежащего человека, вероятно путешественника очень давних времен. Гена эту фигуру видел… Когда я спросил его, отчего же он не попытался раздолбить лед. Гена усмехнулся и предложил мне попробовать сделать это самому. Он указал исходные ориентиры: надо выйти к Папанинской избе (он так и сказал — Папанинской), а затем идти берегом до Большого птичьего базара.
Вначале я загорелся и решил во что бы то ни стало добраться до пещеры, надеясь раскрыть ее тайну. Возможно, она могла навести на след безвестно пропавшей экспедиции Русанова, которую тщетно пытаются отыскать вот уже полстолетия. А может быть, пещера открыла бы загадку и путешественников более ранних времен. Но смущало меня то, что никто из старожилов на мысе Челюскин ничего не слышал о ней. Это меня расхолодило. Я все больше сомневался, думая, что этот человек в пещере Геннадию просто Цригрезился.
Постепенно я оставил затею отыскать пещеру, но ориентир— стоящая неподалеку от птичьего базара Папанинская изба — врезался в память.
На восточный берег мыса Щербина мы вышли к полуночи. Солнце застыло над горизонтом, и теперь на него можно было смотреть без защитных очков. Вадька шел впереди, на спине его застыл иней. Дышалось тяжело, вода чавкала в сапогах. И по-прежнему кругом не было ни одной живой души…
К югу виднелся небольшой, выступающий в море скалистый мыс. Там вполне мог быть птичий базар. Но такой же мыс виднелся и к северу. Мы растерялись, не зная, в какую сторону идти. Увидев вдали на снегу что-то темное, обошли ближайший мысок, но обнаружили лишь бочку.
— А ты уверен, что изба есть? — обреченно спросил Вадька.
— Ну а как же! — успокоил я его. — Обязательно есть!
Вспомнилась девушка-географ Донара, которая несколько лет назад работала в наших краях. Говорили, что она неделями жила в папанинской избе у птичьего базара. Говорили еще, что со времен Папанина в избе был журнал, в котором «отметились» все, кто там побывал. И Донара увезла тот журнал с собой, положив вместо него чистый…
Вадька, выслушав меня, молча поплелся вперед. Я надеялся, что, может, удастся увидеть где-нибудь птиц. Услышать их наконец. Но кроме журчания воды, ничего не было слышно.
— Нет ее, избы, нет! — вдруг закричал Вадька. — Вранье все! — Он бросил палки, снял ружье с плеч и швырнул его на мокрую землю. Уселся на лыжи, обхватив колени руками.
Я растерялся, понимая, что дело принимает серьезный оборот. Конечно, передохнуть необходимо, но сидеть долго нельзя— замерзнешь. Вадька, как я догадывался, решил составить мне компанию не только ради того, чтобы помириться, но и беспокоясь, чтобы со мной чего-либо в одиночестве не произошло. И вот теперь сам «сломался»: слишком тяжелой оказалась дорога.
— Вставай, вставай, — поднимал я его как можно спокойнее. — Есть изба, никуда она не денется.
Солнечное ослепление, повлекшее меня в странствие, давно прошло. Теперь я способен был рассуждать трезво, но придумать в этой ситуации что-либо дельное не мог.
Идти на берег, попытаться разыскать плавник посуше, разжечь костерок, обогреться, дождаться, когда начнет пригревать солнце? Криво усмехнувшись, Вадька выбросил на снег промокший спичечный коробок. Он был у него в кармане брюк, когда мы провалились в ручей. Под глазами у Вадьки появилась синева, лицо было бледное, усталое. Стало чертовски холодно, мы замерзали, а он продолжал сидеть и мычал уже что-то невнятное.
…Скорее интуитивно, чем осознанно, я вскинул голову. Мозг, очевидно, сам отыскивал варианты спасения. В небе высоко-высоко летели две белые чайки. Они летели деловито, строго выдерживая направление, как самолет по трассе, в сторону Северной Земли.