— Послушать тебя, так и Рим они основали, твои эллины…
— Не основали, но воспитали. Будешь возражать?
— Нелепо спорить с человеком о том, что ему дороже жизни. К тому же ты, видимо, прав.
— Ну вот смотри. Вы несли германцам римскость. Romanitas. Они, конечно, варвары, но теперь они приобщены эллинизму и римскости. Их внуки и правнуки будут говорить на наших языках и строить города, как у нас.
— А надо ли им это? Или это надо Риму? Вот послушай…
Мы шли тогда по этому их бесконечному лесу, который, наверно, тянется от Рейна и до края мира. Он не похож на наши светлые рощи — там лишь мрачные мокрые ели, покрытые мхом, и папоротник, и чавкает грязь под ногами. И этот вечный дождь.
И за каждым кустом, возможно, — их лазутчики. Не для центурий этот лес, в него бы посылать союзных нам варваров — но батавы и были теми самыми союзниками, пока не восстали. И поэтому по лесу шли мы.
Я люблю пешие походы, когда шагаешь и вспоминаешь о своем, и думаешь, где разбить лагерь, а конница докладывает тебе, что там впереди и как удобно можно расположиться вот на том холме. А тут, увязая по колено в болотной жиже, вслепую, почти без разведки… Кажется, одна такая миля была тяжелее десяти миль на равнине, да что десяти миль — перехода до самой Массалии!
В этом лесу на их стороне всегда было право первого удара. А на нашей — сила и выучка. И мы топали и топали, чтобы отодвинуть рубеж, чтобы расширить границы нашего круга земель еще на милю, на три, на пять…
Марк ему тогда всего не рассказал. А Филологу и не надо было, он кашлянул, встал в пародийно-театральную позу и начал декламацию на латинском:
Марк, усмехнувшись, подхватил:
— «Смирять войною надменных», Марк. Неужели ты забыл главные слова Вергилия — вашего Гомера?
— Смысл один и тот же. Горделивых, надменных… То ли это слово, послушай? Они — дети природы, они бывают яростны, но не надменны. Не про нас ли это? Не про твоих ли ахейцев, не про наших ли троянцев? Мы сочиняем поэмы — они просто живут. Или умирают.
Впрочем, я едва начал свой рассказ. Мы шли тогда к их селению, заранее зная, что не застанем там никого. Крик кукушки, колыхание листьев чуть поодаль — вот и сигналы, что мы обнаружены разведкой. И жди нападения каждый миг. Но нападения не было, значит, их оставалось слишком мало после прошлой стычки.
Мы вошли в опустевшее селение, где даже собаки не лаяли, где недавно горевшие очаги были залиты не просто водой — похлебкой, которая на них варилась. Они растворились в своем лесу, который для них привычней дома. А мы стали разводить костер, потому что селение надо было сжечь, а значит, надо было по такой погоде побольше факелов, огня посвежее и пояростней, а то не займутся отсыревшие кровли.
Они нашли ее в лесу, когда рубили ель на дрова — одно мучение с этой еловой древесиной, вязкой и смолистой, как дети этой земли. Молодую батавку со сломанной и перевязанной ногой. Потому она не смогла убежать. При ней было двое младенцев, одному, наверное, полгода, другому — полтора. И знаешь, у них уже были обезображены лица. Они наносят новорожденным мальчикам узор на щеки и лоб — режут ножом, чтобы шрамы остались на всю жизнь.
— Бессмысленная жестокость, — вздохнул Филолог, — и полное неумение украсить тело иными, более достойными способами.
— Украшения им ни к чему, — отозвался Марк, — да и смысл в жестокости есть, по крайней мере, для них. Выживают сильнейшие. Лес не прокормит много людей. Ребенок, который погибнет от боли, потери крови или нагноения, не нужен племени. И кто выживет, будет на всю жизнь готов к боли и крови. А больше им ничего и не надо, сдается мне.
— Это я и называю варварством, — отозвался Филолог, — Аристотель писал…
— Знаю, знаю, — перебил его Марк, — в самом начале этой своей книги про политику писал, что варвары по природе — рабы. Что им свойственно подчиняться, как нам — подчинять. Но не так вышло с этой бабой.
Мои ребята приволокли ее к костру. Двое здоровых младенцев — неплохая добыча, скупщики рабов шли за нами по пятам. Ну, и баба молодая — хотя бы ребятам позабавиться. Я, знаешь, не люблю, когда насильно, куда лучше дать девке монету, она хотя бы изобразит. А ребятам моим некоторым было не до тонких чувств. Тоже, скажешь, варвары.