— Да, по правде сказать, — нехотя отвечает Марк, — не впечатлил меня Авиньон[67]. Что сказать? Папа повелел строить себе новый дворец. Мощный, хорошо защищенный от нашествий. С казнохранилищем, библиотекой, со всем, что только нужно земным владыкам. А если я начну рассказывать, как ведут себя эти епископы и архиепископы, какое место занимает в их жизни Слово Божие, а какое — золотая казна и мирские удовольствия, не миновать мне, добрый господин, епитимьи сугубой и трегубой. Прогнило что-то в Авиньоне. Сильно прогнило. Провоняло насквозь.
— Всяк человек ложь, — резюмирует аббат, — не надейтесь на князей, на сынов человеческих. Церковь свята, но даже высочайшие из князей ее суть грешные люди. Но не нам, не нам, брат Марк, их осуждать. Расскажи лучше о чем-нибудь добром!
— Расскажу, — кивает головой Марк.
Тем временем трое вышли из развалин. Вечер за три дня до Рождества приходит быстро, сырой и промозглый, и так хочется скорее под защиту каменных стен, к горящему очагу, к подогретому вину (ради гостя и в пост можно немного), к уюту и покою. А навстречу троим — местные рыбаки, два простых мужика. Им на ночь глядя в море выходить.
Рыбаки падают на колени, молчаливо прося благословения у аббата. Целуют его милующую десницу.
— Ты… — обращается к одному из них как бы нехотя аббат.
— Сречко, а в крещении Бонифаций, — смиренно отвечает мужик.
— Ты что-то в церкви давно не был, нет?
— Заботы, отче. Детей пятеро, жена болеет.
— Богу, Богу доверь заботы! Неукоснительно — не-у-кос-нительно посещать нужно богослужения!
С мужиком он говорит, конечно, на местном наречии.
— Прости, отче.
— Или ты, — аббат возвышает голос, — сторонник богомерзкой ереси? Той, что кощунственно именует себя «богумильской»? Много таких нашлось на материке…
— Никак нет, отче.
— Ну смотри у меня. Да и ты… Христофор?
— Точно так, — отвечает второй, — а по-мирскому Драган.
— А ты исполняй значение своего имени. Десятину давно ли оба заносили? Смотрите, проверю!
Поворачивается, не дожидаясь ответа, отходит от мужиков. Те все еще стоят на коленях в грязи. Кулаки сжаты. И зубы тоже. Дешевле обойдется пока промолчать.
— Только так с этим стадом, — как бы извиняясь за минутную грубость, бросает аббат собеседникам, — так ты, брат Марк, о благом хотел рассказать?
— Да, конечно, — охотно подхватывает тот, — я встретил в Авиньоне удивительного человека. Точнее, не одного, но этот совершенно был особенный. Имя его отец Франциск.
— Прекрасное имя, — с иронией говорит аббат. С тех пор как появился этот выскочка из Ассизи, как основал он свое движение и было оно принято Римом, древнейший орден бенедиктинцев обрел еще одного соперника. Впрочем, это бы ладно. Но эти их идеи о бедной, даже нищей церкви, которая ничем не владеет и ни на что земное не претендует… Да ведь это настоящая ересь! Стоит согласиться с таким — и скоро на месте соборов останутся развалины, а миром будут править простолюдины. Неужели сами францисканцы этого не понимают?
— Да нет, он не из этих. — Марк давно научился понимать своего аббата. — Он книжник.
— Это прекрасно! — восклицает Доминик, — книжная ученость очень ценится при дворе Его Святейшества, я уверен!
— Ну, не всегда, — уклончиво отвечает Марк, — а главное, она не очень совместима с авиньонскими нравами. Так что отец Франциск переселился в небольшую деревеньку — как раз на таком расстоянии от Авиньона, чтобы приезжать к папскому двору, когда понадобится ему, а когда понадобится он — чтобы слишком далеко было посылать. Прекрасное место у подножия цветущих гор, красота почти как у нас, только вместо моря быстрая река. И пишет, пишет, пишет…
— О чем же? — переспрашивает аббат.
— О… разном. В основном стихи. Пожалуй, самое интересное — то, о чем он говорит, но не пишет, потому что не понимает, кому это нужно, кто это будет читать. Он хотел бы положить на бумагу свои мысли о сути монашеского делания.
— Прекрасный предмет! — соглашается аббат.
— А еще о свободе человека и его праве на выбор. А может быть, даже о нравах папского двора.
Аббат недовольно хмыкает, но молчит. Что тут можно сказать нового? Все нужное давно разъяснили святые отцы.
— Люблю ученые беседы, — некстати встревает Доминик, — но при чем тут стихи?
— Знаете, — отвечает Марк как бы немного не в тему, — что действительно потрясает у отца Франциска — так это «песенки»…