Ему за шестьдесят, он седой, на вид хмурый, и нет, наверное, все-таки он без шрама — лишние повторы лишь испортят наше повествование. Просто мужчина на грани старости, в простой рабочей одежде. Ей вдвое меньше, она ничем не примечательная вдова, тоже в чем-то затрапезном. Самые простецкие люди.
— Здравствуй, Мастер. — Она-таки дождалась последней строчки. Говорит она на том языке, который позднее назовут сербскохорватским.
— Здравствуй, Мастерица, — улыбается он в ответ.
— Скажешь тоже, — фыркает она, — обыкновенная похлебка из овощей. И немного сквашенного молока. Тут все такое готовят.
— Так я не о том, — отвечает он, — я творю мертвое, а ты — живое. Мальчишка и девчонка — разве этого мало?
— Инну, — комплимент кажется ей неожиданным, — и в этом вроде диковинки нет…
— А ты постарайся вырастить их такими, чтобы была, — отвечает он, — чтобы не как у всех.
— Сложно им будет жить, если не как у всех, — отвечает она, — вот тебе же сложно было?
— Мне? Просто. Интересно и просто. Интересно быть созидателем, а новых людей точно творить интересней, чем новое стекло.
— А на каком ты читал языке? — она хочет сменить тему, ей не нравятся эти заходы про «творить новых людей». На что это он намекает, она честная вдова!
— На том языке, на котором и были написаны эти чудные строки. Хочешь, прочитаю на нашем?
Он все-таки отложил свои стеклышки и заглянул в корзинку. Развязал покрытую чистой тряпочкой миску, вдохнул:
— Ммм, как вкусно! Благодарю тебя.
— Надо же чем-то кормить человека, который создает нам красоту. Так что за стихи?
— А, стихи… Знаешь, их написал лет сто назад один испанский монах, его звали Йован, а по-своему Хуан. Он лет сколько-то назад твою прапрапра знаменитую от турок спас.
— Драгану, что ли? Сербку ту лихую, что коней останавливала?
— Конечно. Вывез ее под полой своего балахона из турецких земель. И влюбился, знаешь, страшно. Каждый вечер отходил ко сну с ее именем на устах вместо положенной молитвы, каждое утро просыпался с ее образом перед глазами вместо Пречистой Девы. Сна и покоя лишился.
— Так ведь он был монах… А Драгана потом вышла замуж за…
— Он был мужчина. И потом уже только монах. И вот задумался он крепко: кого он больше любит: Драгану или Господа?
— А не кощунство так спрашивать?
— Людей — кощунство. А Самого Господа Бога — честность.
— И что Господь ему ответил?
— А сам, сказал, смотри. Я, что ли, говорит, против, чтобы вы плодились и размножались? Читал, поди, в Книге? Ты Меня вообще-то на самом деле любишь, говорит, или тебе просто так сказали? Или привычка, или страх остаться совсем одному, или еще что там, не знаю?
— Так прямо и сказал ему Господь? — ахает Мира.
— Конечно, прямо так и ответил. Ну, или предание так говорит. И задумался он крепко: а правда ли любит он Господа нашего или это морок, сонное видение, привычка? И сочинил стихи о своей любви. Ты послушай перевод.
Мастер Марко читает стихи вдохновенно, ведь во всей Вселенной только он один знает, кто автор и как возник этот сонет. Имя автора так и затеряется в веках, и даже датировка будет принята другая, чуть более поздняя — начало XVII века. Но что мешает нам допустить: стихотворение лишь в Испанию попало в этом самом веке, а написано было в предыдущем и на нашем Острове. Мы в нашем повествовании сделали уже столько допущений!
— Красиво, — кивает Мастерица Мира, — почти как твои стеклышки. А я вот, кстати, спросить хотела… Почему именно стекла?
— Витражи.
— Почему витражи? Так здорово некоторые красками по штукатурке рисуют…
— Фрески.
— Вот. Почему витражи, а не фрески?
— Потому, — с улыбкой отвечает Мастер Марко, — что они пропускают свет. Фрески и иконы его принимают и отражают.
А сквозь стекло свет проходит. Еще и апостол писал: мы ныне видим свет, как сквозь стекло… Чистый, солнечный свет нам не по силам — ослепнем. Отраженный — это уже не то. А вот окрасить Свет Божий своим искусством, чтобы в нем разглядеть нам лица и позы…