Но так ведь нельзя. Нельзя всё подвергать критическому мышлению. Нельзя раскладывать по полочкам то, что в сути своей никак неделимо. Никак нельзя.
За окном уже лениво начала заниматься заря. Скоро идти на работу — в спасительный круговорот жизни. Раньше эта роль доводилась тебе — живому человеку. Сейчас на твоё место пришла бездушная работа. Надо признаться, что у неё не плохо выходит. Она действительно помогает, словоно невидимым куполом ограждает от всего того, отчего невозможно просто взять и отмахнуться, словно смахнув с обеденного стола попавшую на глаза крошку хлеба. На это, конечно, нужно время, много времени. Нельзя просто взять и примириться со многими вещами. Не делается это так сразу. Что же — время это то, чем я располагаю в достатке. А может это просто время располагает мной, как какой-нибудь игрушкой, взятой ребёнком с прилавка. Какая разница? Какая вообще разница?!
Разговор — с него обычно всё начинается и им же, как правило, и заканчивается. Люди не уходят по-английски, не хлопают громко дверью, не кричат так, что не в состоянии различить собственный голос. Всё куда прозаичнее. Вялотекущая беседа о самых обыденных вещах плавно переходит в то, что боишься, но неизменно однажды приходится выслушать — в те самые слова, которые бьются подобно дорогому стеклу — на мелкие и очень острые осколки, которые потом собираешь непослушными пальцами всю жизнь.
Тогда мне нечего было тебе сказать. Не потому, что язык вдруг онемел или потому, что я не нашёл разумных доводов в пользу того, чтобы оправдать себя как-то или попробовать примириться с тобой, а потому лишь, что это тогда ничего не поменяло бы. Мы стали друг другу чужими людьми, и вряд ли бы поняли то, что самим до сих пор оставалось непонятным — как всё так произошло? Я не перестаю задаваться этим вопросом до сих пор. Как можно было оступиться, когда наша совместная мечта была так близко? Как?
Глава 8
VIII
Всю неделю шёл мелкий дождь. Небо то прояснялось, то его вновь застилала пунцовая пелена. Несмотря на сырость, стоявшую в воздухе, было тепло.
Я лениво перебирал ногами, идя на работу, обходил лужи, подолгу удерживал взгляд на абсолютно не стоящих внимания вещах. Всё было каким-то размытым, нечётким, лишённым правильных линий. В маленькой луже резвились воробьи, а неподалёку, уже в другой, побольше, голуби. Где-то сверху гаркнула ворона и я поднял голову. Ворона как будто обращалась только ко мне из всей толпы прохожих. Взмах её крыльев вдруг заставил меня невольно вздрогнуть и окончательно отогнать сонливость, которая, по привычке цеплялась в меня по утрам, будто клещ. Зачем нам всё это? Зачем нужна эта любовь?
Эта игра забавляет нас. Мы охотно примеряем на себя ту роль, что нам отводится только случаем. И никакого экспромта, всё сугубо в рамках сценария. Играть и жить одновременно, дышать этим не имея возможности надышаться вволю. Кажется, что можно всё бросить, сойти со сцены и плевать, что будешь освистан. Но нет. Нет. Сама эта мысль — короткий поводок, который затягивается петлёй на шее. Она захватывает даже мысли, словно те только призраки, блуждающие во снах. В этом она вся — изменчивая, непостоянная, обещающая и волнующая. Ну кто откажется от крыльев, что она даёт, даже если это всего лишь дешёвый реквизит?
Одиночек презирают. Чуть ли не считают их сумасшедшими. Я давно ловил себя на подобной мысли, давно уже перестал уважать то, кем стал. Я превратился в какое-то бесформенное нечто, расхлябанное, болтающееся на шарнирах подобие человека, манекен, который смотрел в упор и никуда, у которого на лице играла дурацкая усмешка, дешёвая, не способная рассмешить даже ребёнка. Но я отчего-то смеялся ей где-то глубоко внутри себя, цеплялся за неё всеми уже скомканными, выжатыми эмоциями. Я смеялся ни столько над собой, сколько над теперешним собой. В этом была огромная разница, а она, как следствие, как причина: огромная, затаённая, укрытая от всех боль.
Любовь подобна сказке. Такой, по крайней мере, она нам представляется. Она резко контрастирует на фоне серой обыденности будней, ярким лучом солнца разгоняя любую тень сомнения. Она истина, потому что всё красивое находит отклик в сердце, и потому только истинно. Оставьте уродство жизни с её повседневностью, обязанностями и дешёвыми почестями тем, кто не способен разглядеть эту красоту, поверить хотя бы на миг в сказку. Да, её порой незаслуженно восхваляют, ей знакомы все человеческие слабости и пороки, но всё же, всё же она заслуживает этой сказки, с которой её неизменно ассоциируют слепые разумом, но зрячие сердцем.