Режиссер решился на крайнюю, жесткую в своей обнаженности меру: он привел зрителей в спецдом, где живут обездоленные, изуродованные умственно и физически дети, отравленные алкоголем еще до появления на свет. И когда после этих документально снятых кадров, страшных в своей обыденности, режиссер вместе с членами бюро райкома партии начнет анатомировать причины добриневской трагедии, у зрителя уже будет стоять перед глазами трагическая сцена «невинных» застолий.
Фильм точно и жестко определяет всю меру беды, постигшую Добринево, он дает проблему как бы «в разрезе», слой за слоем обнаруживая все новых участников и виновников трагедии. Оказывается, пьянство, как страшная гангренозная опухоль поражает все новые и новые ткани. Откуда начинать лечение, профилактику болезни, которая приняла характер эпидемии? С семьи? Да, семья очень часто бывает повинна в том, что здесь подростки получают навыки первых застолий с неизбежными ста граммами «для аппетита». Вот и Степан Юрский, тот, что пьяный бросился крушить на тракторе дом возлюбленной, а потом погиб, — он ведь тоже из такой семьи, где отец не просыхал годами, издеваясь над женой и детьми. Сначала Степан грозился убить отца, потом вместе с привычным страхом пришло равнодушие, а с пятого класса «противоядие» — водка. К двадцати годам Степан превратился в потерянного человека, для которого весь мир сузился до горлышка бутылки…
Так что же, выходит, Степан — лишь жертва семейного неблагополучия, и, следовательно, прав Шупеня, утверждая, что лечить надо пьяниц, а не само пьянство? Но разве нет вины в его ранней смерти, в его духовной летаргии на совести учителя Криницы (А. Масюлис), который знал о неладах в семье Юрских, переживал, но не бил тревогу, не спасал парня всеми доступными и недоступными средствами? А разве не несут ответственности за все случившееся односельчане Юрского, которые пьют на проводах, смотринах, сороковинах, в праздники и будни, пьют привычно и беззаботно, не задумываясь о том, что для кого-то очередная рюмка станет первым шагом в бездну, а для кого-то — той последней каплей, после которой жизнь станет невмоготу? И разве не виноват в трагедии председатель райпотребсоюза Ольховик, который буквально «залил села водкой», выкачивая таким образом себе бесконечные премии? И наконец, разве не лежит какая-то часть вины и на членах бюро, которые закрывали на эту проблему глаза, которые своей занятостью или недооценкой размеров беды, вольно или невольно способствовали трагическому финалу в Добринево. «У нас укоренилось такое отношение к пьянству,— говорит Зубрич,— когда человеку не стало стыдно пить, не стыдно напиваться, не стыдно появляться пьяным на улице. Ну, а нам всем не стыдно созерцать все это».
В «Воскресной ночи» Туров не только скрупулезно исследовал проблему, четко расставил акценты (к слову говоря, одной этой задачи было для фильма немало), он еще поведал нам о гордой и цельной натуре, о гражданском неравнодушии, которое буквально сжигает сердце этой интеллигентной, изящной и умной женщины. В Зубрич, какой ее сыграла Людмила Зайцева (на Всесоюзном фестивале в Риге актриса была удостоена премии за лучшую женскую роль), есть и редкий дар полемиста, умеющего вести спор честно, с достоинством, не опускаясь до булавочных уколов, и спокойная убежденность в своей правоте, и — главное — личная боль за человеческую жизнь, погубленную в вине, в вечном похмелье, в пьяном дурмане. Она страдает, ведя этот процесс, ей больно, как может быть больно хирургу, врачующему страшную рану без анестезирующего лекарства. Но — ждать нельзя, в операции спасение.
Фильм в свое время вызвал заинтересованный прием, он будоражил резко, честно поставленными проблемами, заставлял каждого определиться в своем отношении к злу. Сегодня, пересматривая «Воскресную ночь», замечаешь и непреодоленную театральную природу драматургии (в основе фильма лежала пьеса А. Петрашкевича «Тревога»), и местами какой-то суетливый монтаж, идущий от желания «разомкнуть» место действия, и стилистическую неоднородность. Опасаясь ограничиться «протоколом одного заседания», режиссер вывел действие из кабинетов на природу, в мир деревенской жизни. Это придало происходящему на экране дыхание подлинности, но и одновременно раздробило фильм на разные стилистические потоки, не всегда органично вливающиеся друг в друга. И если сцены в спецдоме потрясают своей неприкрытой безжалостной наготой, то эпизоды в деревне решены с присущей Турову поэтичностью видения жизни, если сюжетная линия в суде снята с добротной психологической проработкой характеров, то заседание бюро решено в условно-публицистической манере, приобретая характер комментария. Такая стилистическая «чересполосица» подтачивает фильм, который, несмотря на недостатки, А. Караганов воспринял «в связи и рядом с такими фильмами, как «Председатель», «Девять дней одного года», «Твой современник», фильмами острой социальной мысли, открыто и смело ставящими сложные вопросы жизни».