Война еще долго настигала их семью: она доставала их болезнями, скудным бытом разоренного белорусского городка, куда они, наконец, добрались осенью сорок пятого, исколесив всю Европу, взрывами затаившихся в развалинах бомб, судами над военными преступниками, запоздалыми похоронками, которые все еще приходили семьям Витиных друзей. Обо всем этом Туров снимает впоследствии пронзительный, светлый и горький фильм «Я родом из детства», где с откровенностью дневника, который пишется только для себя, расскажет о рубеже войны и мира, детства и наступающей взрослости.
— Постепенно,— вспоминает Виктор Тимофеевич,— жизнь возвращалась в мирные, довоенные берега. Надо было учиться, строить, жить. Мы, дети, были предоставлены самим себе, никто нас не опекал, не заставлял учиться. Это был наш естественный, сам собою разумеющийся долг. Меня не угнетала учеба, я был на полтора года старше своих одноклассников, может, поэтому все давалось легко, свободно.
Огромной, помню, была в то время тяга к искусству. Смотрели новые картины по многу раз, «Чапаева» знали наизусть. Только после тридцатого раза интерес к новой картине начинал спадать. Одно время из битого кирпича на пустыре начали строить свой собственный кинотеатр, на прозрачной бумаге рисовали собственный фильм. Жаль, не хватило только нескольких деталей для кинопроектора…
Впрочем, все это было еще детство. А вот в старших классах уже началось более серьезное знакомство с искусством.
В это время начал собирать книги, брошюры о кино. В школе был драмкружок, можно было даже сыграть Арбенина. Я в то время днями просиживал у репродуктора, слушал Мордвинова Астангова, пробовал им подражать на сцене. Наверное, это было довольно смешно и нелепо по нынешним представлениям, но тогда всем, в том числе и мне, нравилось. Попал сначала на городской, а потом областной конкурс. Там меня заметили и пригласили в драмкружок, который существует в Могилеве и поныне, правда, сегодня это — народный театр, имеющий серьезную репутацию. Но и в то время я там многому научился, это была уже как бы начальная подготовка во ВГИК. Весь десятый класс усиленно готовился к экзаменам, и хотя ни матери, ни педагогам моя идея не пришлась по душе (тогда еще не было кинематографического и театрального бума, и в цене были более основательные, «серьезные» профессии), ко мне отнеслись с вниманием и пониманием. А через год приехал с дядей в Москву на мотоцикле (тратить деньги на поезд было роскошью) сдавать экзамены.
На собеседовании спросили, сколько мне лет. Сказал, что восемнадцать. В комиссии неопределенно помолчали, потом кто-то заметил, что маловато. К тому же у меня не оказалось с собой какой-то важной справки. Одним словом, можно было собираться домой. К моему счастью, в тот год набирал мастерскую Александр Петрович Довженко. Он решил дать мне возможность держать экзамены…
Здесь, на пороге ВГИКа, мы оставим юного абитуриента, оставим в неведении, в тревоге, и задумаемся, так ли уж мало — 18 лет? Да, сегодня это поистине младенческий возраст для будущего режиссера, которого ныне и в сорок лет все еще числят в начинающих. Но у Довженко, вероятно, была своя точка зрения на этот счет. Он ведь сам пришел в режиссуру довольно поздно — после тридцати. Поздно — потому что его сверстники, знаменитые соратники по киноцеху, в эти годы были уже знамениты. Вспомним хотя бы хрестоматийные примеры: Эйзенштейн создал «Броненосец «Потемкин» в 26 лет, Козинцев свой первый фильм снял в 19, а Юткевич уже в 17 блистал как реформатор кино. В чем причина их такой ранней — по сегодняшним меркам — художнической зрелости? В феноменальной эрудиции, полученной в интеллигентных семьях? В особой, повышенной впечатлительности и восприимчивости, данной от природы? Все это, конечно, было, все это облегчило им процесс обретения себя. Но, думается, что катализатором их раннего взросления было Время — время величайших в истории потрясений, когда на обломках былого воздвигался новый, торжественно ликующий мир. Вихри жизни, ветры истории минуют лишь того, кому удалось отсидеться в тихом месте, а тот, кого время — вольно или невольно — обожгло болью, потрясением, горем, тот сердцем принимает «трещинку мира» (Гете). А мудрое, все испытавшее сердце нужно художнику не меньше, чем длинная жизнь, которая может быть скучной и гладкой, как остановившаяся вода.