В 2004 году в статье «Лаборатория свободы» поэт Дмитрий Бобышев писал:
Абрам Терц в «Прогулках с Пушкиным» продемонстрировал целый набор деструктивных приемов, которыми сейчас широко пользуются критика и литературоведение в родной России. Он также пытался деконструировать (то есть попросту развенчать) две крупнейшие фигуры русского Зарубежья — Солженицына и Максимова, но, к счастью для всех нас (подчеркивал Бобышев. — Е. С.), это ему не удалось, хотя оба объекта его нападений, вероятно, понесли значительный ущерб в смысле их репутации и влияния на Запад.[1265]
Это любопытное и откровенное суждение необходимо, на наш взгляд, слегка уточнить: все-таки развенчать, «деконструировать» Солженицына и Максимова стремился на протяжении всех эмигрантских лет не Абрам Терц, а Андрей Донатович Синявский — писатель, критик, публицист. И, конечно же, его супруга Мария Васильевна Розанова, которая в период перестройки и гласности предостерегала советскую интеллигенцию:
Вас ожидает солженизация всей страны. И как вы с этим справитесь, вы, все вместе взятые, вы, тело, от которого мы чуть-чуть отделились, мы не знаем. И мы возвращаемся к тем же сюжетам, потому что ваша будущая боль — это наша вчерашняя боль; мы это все уже пережили.[1266]
Никакой «солженизации всей страны», как известно, не случилось: российская власть окружила А. Солженицына внешними почестями, но на самом деле абсолютно не слушала и не услышала. Призыв к «сбережению народа» остался гласом вопиющего в пустыне. Развитие постперестроечной России пошло совсем по иному руслу. О представителях «третьей волны» эмиграции, их спорах и страстях постепенно почти все забыли (как и о «шестидесятниках» в целом).
Тем не менее полемика между «Континентом» и «Синтаксисом», касавшаяся путей развития отечества и русской культуры после падения коммунистического режима (которое оба журнала считали абсолютно неизбежным), стала важной страницей новейшей духовной и политической истории нашей страны.
Марина Цветаева, Герберт Уэллс и Андрей Белый
(Из комментария к очерку «Пленный дух»)[**]
В начале мемуарного очерка «Пленный дух» (1934)[1268] М. И. Цветаева показывает Андрея Белого через восприятие дочери — трехлетнего ребенка, слышавшего, как взрослые говорили о романе «Серебряный голубь», но о содержании произведения не догадывавшегося:
Белый у нас в доме не бывал. Но книгу его «Серебряный голубь» часто называли. Серебряный голубь Андрея Белого. Какой-то Андрей, у которого есть серебряный голубь, а этот Андрей еще и белый. У кого же может быть серебряный голубь, как не у ангела, и кто же еще, кроме ангела, может называться — Белый? Белый ангел с серебряным голубем на руках.
Цветаева-мемуарист детские ассоциации дочери, увидевшей в Борисе Бугаеве «Белого ангела с серебряным голубем», поддерживает и развивает, настойчиво акцентируя в облике поэта одновременно ангельское и птичье: «Два крыла, ореол кудрей, сияние». В Андрее Белом ей постоянно чудится «что-то летящее, разлетающееся, явно на отлете — ухода»; он поворачивается, «напуская» на нее «всю птицу своего тела», пробегает, «овеяв как птица шумом рассекаемого воздуха», проносится «в вечном сопроводительном танце сюртучных фалд <…> старинный, изящный, изысканный, птичий <…> в двойном, тройном, четвертном танце: смыслов, слов, сюртучных ласточкиных фалд <…> с отдельной жизнью своей дирижерской спины, за которой — в два крыла, в две восходящих лестницы оркестр бесплотных духов…» Каждая встреча с Белым убеждает мемуаристку в том, что ему более органично бродить не по улицам, а «по рощам блаженных, его настоящей родине…», что он способен «отделиться от земли», «занести за облака», «нырнуть в соседнюю смежную родную бездну» и т. п. Эти черты Белого, намеченные в первой части очерка, получают развитие во второй. Подытоживая впечатления от совместной прогулки в парке Шарлоттенбурга, Цветаева пишет:
Думаю, что в этой поездке я впервые увидела Белого в его основной стихии: полете, в родной и страшной его стихии — пустых пространств, потому и руку взяла, чтобы еще удержать на земле. Рядом со мной сидел пленный дух.
«Окрыленность» Белого, как показывает Цветаева, может восприниматься по-разному: «Ангел или в нижнем белье сумасшедший на улицу выскочил?» Второй точки зрения придерживается большинство: цветаевская тетка, в уста которой вкладывается эта фраза, берлинские обыватели и многие другие названные и безымянные персонажи очерка. Сама Цветаева является, безусловно, сторонником первой точки зрения: «Ангел».
Наделяя героя своих мемуаров ангельскими (и птичьими) чертами, но одновременно рисуя его земное бытие как плен, Цветаева, как кажется, опиралась не только на непосредственные впечатления, но и на литературные источники. Обратиться к одному из источников она открыто призвала читателей в самом начале очерка: «Вспомним бедного уэльсовского ангела, который в земном бытовом окружении был просто непристоен!» (выделено Цветаевой — М. С.).
Здесь имеется в виду центральный персонаж повести английского писателя Герберта Уэллса «Чудесное Посещение» (The Wonderful Visit, 1895)[1269]. В существующих примечаниях к «Пленному духу» «уэльсовский ангел» ошибочно назван героем романа «Чудесное исцеление», что сбивает с толку (такого произведения у Г. Уэллса нет) и мешает выполнить цветаевское указание. Вместе с тем указание это весьма ценно, так как у «уэльсовского ангела», который неожиданно оказался среди обывателей английской деревни («И каким-то непонятным путем я упал из своего мира в этот ваш мир! <…> В мир моих снов, ставший действительностью!» — С. 24), и у Белого, героя очерка «Пленный дух», слишком много роднящих черт.
В повести «Чудесное Посещение» появившийся в небе над деревней Ангел воспринимается обывателями как редкая «Странная Птица» (ср. птичье в облике Белого). Он вызывает специфический интерес Пастора, увлекающегося орнитологией («У птицы были радужные крылья и розовые ноги! Эта цветовая загадка, признаться, была очень заманчива!» — С. 10). Желая пополнить свою коллекцию, орнитолог-любитель подстреливает Ангела, обрекая тем самым на существование в земном бытовом окружении, к которому тот, как и Белый, оказывается совсем не приспособлен.
Каждому из обитателей деревни приходится ответить на тот же вопрос, который сформулировала цветаевская тетка: «Ангел или в нижнем белье сумасшедший на улицу выскочил?» Так как Ангел в момент падения и первого появления на людях был одет «в шафрановую рубашку <…> которая доходила ему до колен и оставляла ноги его голыми» (С. 30), то здесь, как кажется, можно говорить о почти буквальном текстуальном совпадении. Ангельское одеяние (в нижнем белье) оценивается английскими обывателями как нарушающее устои: «…все равно вы не убедите меня в приличии и респектабельности вчерашнего костюма этого господина» (С. 127; ср. в переводе Н. Вольпин: «…вы меня не убедите, что костюм этого субъекта не был до крайности откровенен и непристоен»).
Попытки одеть Ангела прилично, то есть напялить на него пасторскую одежду, благообразия ему не придают: «У него брюки похожи на гармоники <…> Прямо неприлично!» (С. 142) К тому же из-за сложенных за спиной крыльев он выглядит больным калекой со «странным уродством» (С. 205).
1266
Эмиграция: «Капля крови, взятая на анализ»? Беседа в редакции с авторами и издателями журналов русского зарубежья // Иностранная литература. 1990. № 7. С. 224.
**
Работа ведется при поддержке гранта РГНФ-ННИС (DFG) — 09–04-00558 а/Д (Неизвестный Андрей Белый 1920–1930-х гг.: тексты, отклики, биография).
1268
Очерк М. И. Цветаевой «Пленный дух (Моя встреча с Андреем Белым)» был впервые полностью опубликован в 1934 году в журнале «Современные записки» (№ 55. С. 198–255). В последнее время многократно перепечатывался. См. авторитетное издание:
1269
Трудно сказать, когда Цветаева познакомилась с этим произведением, в чьем переводе и в каком издании она его читала. Если предположить, что Цветаева читала «Чудесное Посещение» на русском, то — в авторизованном переводе с английского М. Ликиардопуло: впервые — в журнале «Современник» (Пг., 1915. № 1–5). См.:
Однако столь же вероятно, что Цветаева читала Уэллса в переводе на немецкий или французский. Учитывая это, мы в ряде случаев обращались к тексту английского оригинала, а в качестве дополнения и для сопоставления использовали более поздний, точный, ставший сегодня классическим перевод Н. Вольпин (