Разморившись на солнышке, прикорнули прямо на пляже. Проснулись через пару часов, искупались, съели печенье, оставленное компанией тинейджеров (детки порезвились и ушли, забыв прибрать за собой на мое счастье). Отправились на вокзал.
Общий вагон – это плацкартный вагон, где на каждой лавке сидит по три человека. Мы ехали в мегаобщем вагоне по жаре в тридцать градусов. Он был переполнен в три раза, люди сидели по очереди, и по очереди стояли в тамбуре, где можно было словить ветер и остудиться. Даже на третьих полках, на которых и чемоданам-то порой не уместиться, лежали тела, источающие аромат свежевыделенного пота. Наш рюкзак вонял, как скунс, но его перебивали запахи плавящихся пассажиров.
На остановках все вываливались на улицу, глотая воздух большими порциями.
– Какая музыка живет дольше всего, и нравится всем и всегда? – спросил меня мужик, чей блестящий лоб демонстрировал человеческую возможность расставаться с выпитой влагой через поры кожи. И сам ответил. – А такая, чей ритм совпадает с ритмом сердца.
В подтверждение своей гипотезы он запел битловскую песню, сопровождая каждый притоп и прихлоп междометиями «Оп, хэй оп. Оп, хэй оп».
– Вообще-то, сердца у всех бьются с разной скоростью, – возразил я. – Исходя из Вашего утверждения, можно заключить, что маленьким детям и людям с повышенным давление нравится трэш-метал, а покойникам тишина.
– На счет покойников – это ты верно заметил.
В проходе копошились дети, визжали, как поросята. Туалет представлял из себя кучу дерьма. Под ней угадывались очертания унитаза. Пассажиры мужского пола ссали прямо из поезда, распахнув дверь в тамбуре. Их мочу тут же сносило в сторону следующих за нами вагонов, на лица тех, кто решил насладиться потоком ветра и высунуться из окна.
– Да прибудет с нами облегчение! – орал седовласый дед, сотрясая перед проносящимися мимо нас домами своим двадцать первым пальцем, с которого слетали последние капли. – И Божья сила!!!
Пол ходит ходуном, небо, как чистый ватман – не одного облачка. Дед напился самогона и разревелся, причитая:
– Я войну прошел! Я в Берлине портянки сушил. А эти бляди мне билет в общий вагон.
Меня подкармливали в разных отсеках психдома на колесах. Народ сплотился и старался как можно меньше нервировать друг друга. Серега резался в карты на спички. Одна женщина слезла со второй полки, и чуть ли не силой затолкала меня на ее место, обосновав свои действия тем, что она выспалась, а вот на меня смотреть страшно. Долго уговаривать меня не пришлось, я распластался на куске дерева, затянутого кожзаменителем (даже грязных матрасов нам не полагалось), и вырубился. Пока спал, Москва приближалась.
Отрезок тринадцатый
Никаких угрызений совести, по поводу предстоящего драгдилерства я не испытывал. Марихуана – не наркотик. Железный отмаз. Когда в древнем Риме сын спросил у отца-скупердяя о плате за нужники, тот ответил, что деньги не пахнут. Императорская прихоть пережила тысячелетия, и платные сортиры нас не удивляют, а деньги перестали пахнуть сразу же после их появления.
В Москве выгрузились без проблем. Проникнуть в подземную дорогу пришлось зайцем. Я зажал створки выскакивающих костылей руками, как делал это в Питере. Серега просто прошел мимо вахтерши. Он всегда проходил в метро таким образом, и вахтерши никогда ни о чем у него не спрашивали. Сложнее было в наземном транспорте. У него была договоренность с бригадой контролеров, работавших на линии «Серегин дом – метро “Каширское шоссе”». Он платил каждый четвертый раз, как они его ловили.
Пластмассовые кругляшки московского метрополитена казались мне пародией на питерские жетоны – монетами, взятыми из детской игры «Менеджер». На эскалаторе я вздохнул с облегчением, потому что начал верить в успех затеянного предприятия.
Дома у Сереги отмылись, отъелись, отоспались. Задерживаться в столице не было желания ни у него, ни у меня, поэтому на следующий же день выехали по направлению революционной (три раза) колыбели. Московское бутылочное пиво после астраханского разливного показалось водой.
Северная Пальмира усыхала под присмотром палящего солнца. Родители были все еще в деревне. У меня в квартире мы расстелили газеты, вывалили на них почти уже засохшую коноплю. Комнаты наполнились характерным резким запахом. Я долго ходил вокруг телефона, потом, набравшись смелости, позвонил Маше.
Август кончался. Август – пик горы под названием лето. Забираешься на нее дольше, чем скатываешься. Хочется сомкнуть створки глаз и остаться в вечности зеленого леса, ягодно-грибного сезона, продлить экстаз северного человека, которого закутала заботливыми руками теплая погода.
Встретились в Трубе. Маша была растеряна, поехали куда-то на Гражданку забирать ее вещи. Из конторы. Что за контора, я понял потом. Догадка возникла с неожиданностью утреннего прыща, вскочившего посреди лба. Предъявлять претензии было бесполезно. Претензии не башмаки – за порог не выставишь. Астраханский август перетек в август питерский, трансформировав кончики ожиданий, которые топорщились из меня, как антенны космического спутника.
– Ты же обещала.
Маша приехала на очередную встречу, одетая в старый мамин пиджак, сапоги и длинную юбку. Стала хватать меня за руки, тужиться при произнесении фраз, выдавливая их из себя, как последний мазок зубной пасты из тощего тюбика. Тряслась и ознобилась. Мы взошли на движущуюся, ступенчатую дорожку эскалатора, она прижалась ко мне и еле-еле прошептала:
– Я тебя люблю.
Такое впечатление, что она не ела полторы недели, а эти слова были хлебными корками, попавшими ей в рот. Наверное, я ослышался.
– Я тебя люблю.
Не ослышался.
В кармане мелькнула бумажная пачка, явно приобретенная в аптеке. Я не обратил внимания. Потому что все внимание было поглощено ее губами. Сзади ехал барабанщик, который подыгрывал нам с Мишей во время концертов в Трубе, наркоман и каратист. Он жил с ней на одной улице. На время я забыл о его существовании.
Всю дорогу Маша сбивчиво пыталась объяснить мне, что у нас с ней ничего не получится. Уже в пригородной электричке меня заинтересовала бумага, нагло торчащая в прорези ее пиджака. Я потянул за краешек и вытащил пустую упаковку феназепама.
– Это что?
– Таблетки.
– Ты их ела?
– Да.
– Зачем?
– Чтобы покончить с собой.
Сначала она стояла у обочины и выбирала транспортное средство, под которым ей удалось бы осуществить заветное желание Шопенгаура – сдохнуть сразу после рождения. Только у Маши период между «рождением» и «сдохнуть» затянулся, и она решила покончить с этим. По простой причине – невозможно трахаться за деньги, имея в душе брешь, из которой сочится ненужное в данный момент жизни чувство. Вполне логичный вывод для шестнадцатилетней особи женского пола с таким багажом впечатлений за плечами. Некоторые в ее годы боятся произносить слово мастурбация, а что такое изнасилование знают только по фильмам, где зачастую happy end выравнивает баланс зрительских эмоций. Решив, что, бросившись под машину, она подставит водителя, Маша наглоталась таблов.
Мы не доехали до Лигово. На первой же остановке я вытащил ее из вагона, барабанщик Серый вытащился следом. Машу затрясло как во время приступа эпилепсии. Серый побежал искать таксофон, я попробовал выпытать у нее информацию о количестве съеденных пилюль. Она купила девять упаковок феназепама, по десять таблеток каждая. Итого девяносто точечных ударов по здоровью, которое от такой атаки легко могло бы заключить паритетный договор со смертью.
Сейчас эти подростковые нюни кажутся вполне обыденными. Не исключено, что у любого случайно выловленного из общества индивидуума сразу после полового созревания наблюдались суицидальные наклонности. Я стоял на питерской окраине и прижимал к себе любимого человека, вибрирующего как мобильный телефон. Мир рухнул так же, как рухнули спустя несколько лет два Нью-йоркских дома, устремленных в небо вдогонку за наглостью архитекторской мысли. В течение часа ощущения пробежали длинную дистанцию от точки «счастье» до точки «отчаяние». И финиш был уже близко.