Александр Тарасов. Деятельность большевиков после 1917 года была одним большим экспериментом, и реальных предшественников у них не было. В советский период любили ссылаться на Парижскую коммуну, но это была попытка выдать желаемое за действительное. При воплощении в жизнь некоторых теоретических построений, а также при решении определенных практических задач вполне естественно, что — отчасти из тактических соображений, я полагаю, — были допущены определенные ошибки, отчасти же они, ошибки, были унаследованы от XIX века, от программных положений, разработанных еще Первым Интернационалом, Вторым Интернационалом и т.д. Россия была страной религиозной, подавляющее большинство населения было верующим, и это верующее население сражалось, в том числе и в рядах Красной Армии. Понятно, что увеличивать число своих политических противников и провоцировать их на противостояние было бы тактической ошибкой. Но глядя из сегодняшнего дня, в частности, глядя на нашу родную Русскую православную церковь, я полагаю, что повторение буржуазно-демократического (или либерально-буржуазного) лозунга «свободы совести», идущего из 1848 года, было стратегической ошибкой — нужно было искать какие-то другие варианты, потому что, строго говоря, свобода совести предполагала возможность функционирования идеологии, прямо и откровенно противостоящей идеологии коммунизма. Причем такой идеологии, с которой вы не сможете в полной мере реально дискутировать на научной базе: дискутировать вы можете только там, где у вас есть договоренность об основаниях, там, где вы аргументами сможете убедить оппонента в том, что он не прав. Убедить оппонента в том, что бога нет — невозможно, потому что монотеистический бог есть нечто, лежащее вне этого мира. Он всемогущ, всеведущ, если он захочет, то замаскируется так, что вы никогда не докажете, что он есть. Почему, раз он всемогущ и всеведущ, он должен себя манифестировать? Почему должны быть какие-то доказательства его существования? Нет доказательств существования бога. На практике это выливается в интересное явление: на практике мы имеем дело не с теориями и не с абстракциями, а с конкретной церковью, с социально-экономическим институтом, который занимается продажей несертифицированного товара. Он продает вам «бога», «бессмертную душу», «загробный мир» — существование ничего этого доказать нельзя. Представьте себе, что вы бы так же покупали холодильник. Вам говорят: «Есть холодильник, но мы вам его не покажем, и проверить, работает ли он, нельзя, вы верьте нам на слово, что он есть, только заплатите нам денежки». В конечном счете, оказалось, что эта ошибка большевиков спустя некоторое время сработала и нанесла довольно мощный удар.
Сергей Соловьев (главный редактор журнала «Скепсис»). Спасибо за интересный разговор. У меня есть несколько вопросов … Прежде всего, вопрос к Александру Николаевичу о хронологических рамках Термидора. Если я правильно услышал, то вы говорили о 1927 годе. Не кажется ли вам, что правильнее говорить об установлении Термидора в контексте 1923 года, когда происходят первые дискуссии о формировании левой троцкистской оппозиции, и тезис о построении социализма в одной отдельно взятой стране, если я не ошибаюсь, прозвучал в конце 1924 года и стал затем идеологической основой сталинского переворота. Мне кажется, что вы несколько сократили этот период.
Второй вопрос в связи с философскими дискуссиями того времени, который так же располагается в контексте вопроса о Термидоре. Мне кажется, что содержательные разговоры по методологии философского познания, конкретно-исторического познания в отношении к человеку в контексте споров о том, каким путем должна идти страна, вытеснялись у оппозиционеров в другие сферы, в частности, в эстетику. Если мы вспомним Воронского и судьбу журнала «Красная новь», то в разговорах об эстетике скрывалась вполне себе политическая и социальная повестка, что впоследствии для советской философии станет нормой, когда под дискуссией об абстрактных вещах скрывалась дискуссия по вполне жизненным, политическим проблемам. Мне показалось, что этот момент не был достаточно четко артикулирован в разговоре.
Еще один вопрос: о роли позитивизма как противника марксизма в двадцатые и тридцатые годы. С моей точки зрения, основой сталинской философии (в той мере, в какой ее можно называть философией) был «вывернутый» позитивизм: полное отрицание марксистского, диалектического подхода и к обществу, и к познанию как таковому, — тот самый позитивизм, который Ленин гнал метлой еще в дискуссиях с Богдановым и который влез в окно и стал обязательной частью сначала сталинской философии, затем сохранился в разных формах в советской философии и продолжает в этом смысле «портить жизнь».