Александр Тарасов. Начнем со второго вопроса, хотя это не вопрос, а высказывание точки зрения. С вопросом о периодизации все обстоит просто: Термидор — это не разговоры, а реальный политический переворот. До того момента, пока термидорианцы и их противники (большевики-«якобинцы») могли дискутировать, меряться силами, переворота еще не было. Термидорианцы были, а переворота не было. А вот с момента, когда выступления троцкистской оппозиции были насильственным образом подавлены (демонстрации на октябрьскую годовщину 1927 года), начал раскручиваться этот маховик. И при том все равно сил у термидорианцев оказывалось не так много, чтобы сразу всех заткнуть и подавить, более того, они были вынуждены оглядываться на чуждую себе идеологию. От нее нельзя было отказываться. Следующим этапом был 1934 год, а вот в 1937-м всё уже закончилось: можно было сказать, как Фукуяма: «мы победили».
Что касается эстетики: ну да, вытесняются… Простите меня, под видом литературной критики у нас выступали и Белинский с Добролюбовым, и Чернышевский. И это, знаете ли, классика…
По поводу позитивизма. Тут надо учитывать вот какой факт. С большевистской точки зрения, дореволюционная Россия была в целом страной отсталой в философском плане. Это правда. Собственных концепций не породили, а то, что породили — религиозная философия, где философии очень мало. Философия у «религиозных философов» есть только у Бердяева и Шестова, как у предшественников экзистенциализма. А прочее, то, что называют русской религиозной философией, — это богословие, обращенное к светскому читателю. Это не философия. В этой философской провинции позитивисты считались, говоря современным языком, наиболее продвинутыми представителями немарксистской философской мысли. В этом плане они расценивались как союзники, они расценивались как союзники даже американскими марксистами. Поэтому, когда в ходе естественнонаучных дискуссий некоторая часть позитивистов вдруг обнаружила у себя точки соприкосновения с «этими ужасными марксистами-материалистами», и некоторые потом, быть может, из корыстных соображений, стали говорить: «Вы знаете, оказывается, я всегда был марксистом, только этого не знал», — и таким образом сохранили свою научную карьеру и т.д., получилось так, что называть себя позитивистом было нехорошо, но не смертельно опасно. Вполне естественно, что эти люди выжили — в отличие от тех марксистов, которые были настоящими марксистами, а потому «лезли в бутылку», кричали, что партруководство навязывает им немарксистскую точку зрения, а Сталин-де ничего не понимает в диалектике. Сталин и вправду ничего не понимал в диалектике, но позитивисты ничего такого не говорили. В результате именно они выжили, создали свои школы и передали по наследству свою методологию. Иначе говоря, в определенный момент они были не такой уж и большой опасностью.
Наконец, я хочу вернуться к разговору о Термидоре и о его границах. Дело в том, что пока одна из сторон в политике не перешла к силовым действиям и не демонстрирует, сколько у нее сил, и не встречает реального сопротивления, мы не можем говорить — так, как говорите вы — о начале какого-то исторического этапа. Политика — это действия не только партийного аппарата. Обе стороны это знали и в определенной степени этого боялись. Когда нам говорят, что Сталин боялся чего-то вроде военного мятежа и заговора генералов, — это правда, потому что он знал, что в стране существует всего три силы: госбезопасность, армия и партийный аппарат. Это значит, что и армия, и госбезопасность могли начать играть свою игру. А вдруг они начали бы игру против Сталина? Подождите, не забегайте вперед с выводами. Когда Сталин пошел ва-банк и не встретил сопротивления — это 1927 год — оказалось, что ему никто не может противопоставить силу на силу. Только тогда мы можем смело сказать: да, переворот начался. Говоря словами Иоффе, «Термидор начался».
Голос из зала. Первый вопрос, Александр Николаевич, к вам. Вы осветили, как я это услышал, два этапа в отношениях между партийной идеологией и советской философией. Первый — послереволюционный, когда практика политической жизни оказывала «фосфоресцирующее» влияние на развитие марксисткой мысли. Второй — после термидорианского переворота, когда прошел этап догматизации. Если выйти за рамки обозначенной темы, то не могли бы вы дать какую-то короткую характеристику отношений между партийной идеологией и философией в позднесоветский период. И… можно ли дать краткую обобщающую оценку влияния идеологии советского периода на то, какой философия на советском пространстве оказалась к концу советского периода?