Утренний разговор с Гошей всё же оставил неприятный осадок. Ещё в армии он решил, что всё, случившееся с ним до сорок третьего года, можно забыть. Напоминать ему об этом уже некому. Те, кто пережил с ним оккупацию, либо погибли, либо пропали в немецких лагерях, либо же сами извозились в дерьме куда сильнее, чем Толик. Да и что вспоминать? Нечего! Только на самое дно его памяти, куда Толик давно не заглядывал, скатилось несколько чёрных капель. Они не высыхали и не растворялись, они по-прежнему лежали там, но о них никто не знал, ни один человек, а того, что не знают другие, можно считать, и не было.
Толика сносило течением всё дальше, уже и куст, возле которого он бросил вещи, был едва различим, всё-таки не хватало у него сил выгребать против Днепра. Пришлось выйти на берег и вернуться посуху, обходя коряги и завалы веток.
Под кустом, в тени, у воды, Толик расчистил пятачок и лёг. Голова разваливалась, его тошнило.
Ранним утром, когда маневровый локомотив отогнал на разгрузку состав с углём, перекрывавший обзор, Коля Загальский разглядел в щель между досками вагона шпили Николаевского костёла. Сперва он не поверил себе — эшелон с заключёнными гнали из Эссена, с самого запада Германии, на восток, вертухаи проболтались, что в Казахстан. Оказаться в Киеве для него было огромной удачей. Бежать на большой станции опаснее, но в знакомом городе проще спрятаться, найти друзей, выправить документы и понемногу врасти в новую жизнь.
— Ну, что там? — прошептал ему в ухо приятель Мишка.
— Киев.
— Да ты что?! — Мишка сдавил его плечо. — Будем уходить?
— Пусть на соседний путь что-нибудь поставят, тут всё просматривается.
— Эх… Рассветёт же.
За три с половиной года в лагерях Коля и Мишка стали опытными гефтлингами. Еще до знакомства в Эссене они бежали дважды, и дважды их ловили — выбраться из Германии оказалось сложнее, чем из-под надзора лагерной охраны. Тогда они представить не могли, что летом сорок пятого окажутся в составе, идущем в Казахстан, и будут готовить третий побег.
Коля Загальский попал в плен под Гомонтово [30] в середине августа сорок первого года, когда его танковая дивизия отступала к Гатчине. Ещё на финской он принял два правила войны — молчать и не высовываться. Те, кто с криком вылетали из окопа и куда-то бежали, не были героями, просто у них сдавала психика. Чтобы молчать и не высовываться, нужны выдержка и очень крепкие нервы. В лагерях Коля добавил к ним третье правило — одиночки не выживают.
Из-под Гомонтово, через Псков и Даугавпилс, его, вместе с другими, пригнали под Каунас, бывший Ковно. Несколько фортов старой ковенской крепости занимал Stalag 336. Считалось, что лагерь размещён в фортах и капонирах крепости, на самом деле заключённых держали во рву, окружавшем лагерь. В этом рву им предстояло встретить зиму, и для тех, кто остался в лагере, первая военная зима стала последней. Уже тогда Коля решил бежать и успел договориться с двумя танкистами, с которыми служил до войны. От Каунаса до Ленинграда меньше восьмисот километров, раз они смогли за месяц пройти этот путь под конвоем, то смогут и без. Возможно, тем двоим потом и удалось бежать, об этом Коля ничего не знал, потому что в конце ноября, в числе трёхсот заключенных Stalag 336, его отправили в Силезию.
Там его ждали брезентовая роба, гольцшуги [31], кирка и карбидная лампа. Всю зиму Коля рубил уголь на шахте Hohenzollerngrube в Бойтене, он был крепче большинства заключённых, его охотно брали в бригады, с ним кое-как вытягивали норму. Зима — время отсидки в норах, весна — время побегов.
Бежали втроем, уже в мае, когда потеплело. До польской Силезии, казалось, рукой подать, они добрались до неё, но там их и задержали, хоть и порознь, но всех троих. В тот раз Коля впервые сменил имя. Он объяснял на допросах, что случайно отстал от поезда, а потом заблудился. О Бойтене молчал, за побег из лагеря запросто могли расстрелять. Колю избили, не зная за что, но зная, что бьют по делу, и отправили в Баварию, под Мюнхен.
Потом было ещё несколько лагерей, ещё один побег от отчаянья и безысходности, и потому такой же безнадёжный. На этот раз беглецов поймали ещё быстрее — их видели местные и донесли полиции. Теперь били всерьёз, почти до смерти, но всё же не до смерти, всё же «почти» — заканчивался сорок третий год, рабочих рук в Германии не хватало.
В конце концов его отвезли в Эссен на один из заводов Круппа. И сами заводы, и окрестные лагеря союзная авиация разбомбила ещё в марте сорок третьего. Производство кое-как восстановили, а лагеря не стали, просто переселили рабочих в цеха. Зимой они жили под крышей, летом — в норах, которые сами же и рыли в соседнем карьере. Коля был здоровым и крепким парнем, но никакое безупречное здоровье на такую жизнь рассчитано не было. Его кожу по всему телу разъедала экзема, глаза гноились, тряслись руки.