Кто мог подумать, что для Гитл Феликса станет врагом и угрозой. Да, она не еврейка, и этого не изменить. Но в остальном, во всём, что от неё зависело, Феликса старалась быть для Гитл хорошей дочкой. Когда Илья попросил, чтобы имя её ребенку дали его родители, она согласилась сразу, заранее, ещё не зная, что предложит свекровь. Бат-Ами. Бассама. Странно, что у её девочки имя, которое может звучать и так, и эдак, но ко всему можно привыкнуть. Правда, эту странность придётся как-то объяснять родителям, но она что-то придумает. Лишь бы они приняли Илью, и не случилось семейной войны на два фронта — это было бы слишком тяжело и горько.
В прекрасном мире её детства, словно созданном для счастливой жизни, среди полей, охваченных с трёх сторон лесами, и без того было достаточно страданий. Сознание вытесняло их следы на дальние окраины памяти, но они оставались, не исчезали совсем и не могли исчезнуть.
Возле невысокого, заросшего полынью и разнотравьем бугра, не отмеченного ничем и не выделявшегося среди других придорожных холмов, ездовой остановился на несколько недолгих секунд, а потом снова слегка тронул кобылу вожжами.
— Ты же знаешь? — спросил он Феликсу, так, словно и не сомневался, что она его понимает.
Конечно, она помнила. Пять лет назад, когда Украина голодала, Трилесы свозили сюда своих мёртвых. Сколько их было, точно не считали, — сотни. И в Кожанке — сотни, и в Ставище. Так было во всех сёлах, где прозвучало: «Не выполнили план. Не сдали зерно державе. Ваш колхоз занесли на чёрную доску». Таких сёл по Украине были тысячи, на чёрные доски заносили целые районы, и означало это одно — медленную смерть от голода.
Умирали семьями в своих домах. Уходили в город, кто-то в Фастов, кто-то дальше, в Киев, кто-то пытался бежать из Украины и умирал в дороге, на окраинах, на городских улицах. Но в городах были уверены, что эти полумёртвые, истощавшие или, наоборот, опухшие от голода — это куркули, не люди, враги и вредители, а значит, нечего их жалеть. И крестьяне продолжали умирать в городских скверах, на тротуарах, под окнами горожан.
Чтобы никто не портил натурализмом смертей победную картину строительства новой страны, ГПУ выставляло посты на дорогах. Беглецов задерживали и отправляли назад, умирать тихо и незаметно. На этой дороге тоже стояли посты, на краю леса, ближе к Фастову.
— К нам приехали осенью, их было двое — голова колхоза и уполномоченный ГПУ. Забрали из коморы всё зерно — три полных мешка и ещё один пустой наполовину. Картошку забрали, а сало и мясо мы не держали, — сказала вдруг Феликса.
— Откуда бы у вас сало взялось? Вы же штунда, живого не едите, — пожал плечами ездовой.
— Отец на работе был. Мама вышла во двор и нас за собой вывела, меня и двух племянниц отца, они с нами живут. Трое детей. Стоим, смотрим, как те двое мешки на подводу грузят. Мама плачет, но молчит, ничего им не говорит. И мы плачем.
— От же ж штунда, — опять не смог промолчать Степан. — Ни мяса вам нельзя, ни с начальством спорить. Только плакать и покоряться. Удобная для властей у вас вера. Сидел бы я наверху, всех бы в штунду записал, ей-богу.
— А когда гэпэушник отвернулся и повёл коней к воротам, голова взял с воза неполный мешок и забросил за угол хаты. Так, чтобы тот не заметил.
— И что, не заметил?
— Нет.
— Так вашего старого голову в прошлом году расстреляли. Ты не слышала?
— Нет.
— Расстреляли. А хороший был человек, я его знал.
— Полмешка зерна нам оставил. Ещё отец с сахарного завода мелясу приносил. Так мы ту зиму пережили, а потом и весну.
— Ты никогда не рассказывала об этом, — вполголоса заметил Илья.
— И больше не буду, просто вспомнила. Надо же что-то забывать, правда? Смотри, как у нас тут красиво. И лес, и поля, и эта дорога…
Старый боец Бурлаки и Тютюнныка слушал слова Феликсы, обращённые к мужу, и снова спрашивал себя, могло ли тогда, в девятнадцатом, в двадцатом, в двадцать первом, всё сложиться иначе? Могла ли отбиться Украина от большевиков, защитить прекрасные Универсалы [10], сложенные так торжественно и гордо, словно писали их не в штабных вагонах, спешно уходящих от наступающего противника, а в высоких кабинетах, из окон которых открывается вид на спокойные города цветущей страны? Он задавал этот вопрос себе и ещё нескольким оставшимся друзьям, которые прошли с ним путь от Бурлаки до Гаевого, но молчат об этом. Они будут молчать и до смерти, и после, так же, как будет молчать и сам Степан. Не знал он ответа на свой проклятый вопрос, но продолжал задавать его себе, не давая зажить старой ране. Не потому, что тогда их разбили, а потому что за их слабость и разрозненность, за ограниченность и чванство их командиров теперь расплачивается вся Украина такой ценой, которую тогда никто не мог представить. И хоть сейчас затихло и не хоронят в каждом селе людей сотнями, как в тридцать третьем, но всё может вернуться. В любой день. В любой год. Большевики опять спустят кровавых псов на народ Украины, и защиты от них не будет теперь никому.
10
Главные государственно-политические акты Центральной Рады и Директории УНР в 1917–1919 гг.