Я не помню, чтобы Аля когда-нибудь влюблялась по-настоящему — все ее привязанности были чисто платоническими. Например, она обожала молодого учителя, преподававшего у нас в школе физику (через десять лет, на моем выпускном вечере, он признавался мне в любви). Она была влюблена в пожилого преподавателя с кафедры нервных болезней — у него был печальный и благородный вид (он был бы похож на рыцаря Печального Образа, если бы не был таким коротеньким), и он очень красиво говорил о врачебном долге. Но о моих многочисленных ухажерах она отзывалась свысока — земное и пошлое ее не интересовало. Бедная моя закомплексованная сестричка…
Последние два года, проведенные ею в Москве, мы виделись не часто, но мамины соглядатаи — в лице ее любимой сестры Елены и ее сына, моего двоюродного брата Вахтанга — держали нас в курсе Алиных дел.
Но они не сообщали нам ничего о её личной жизни — то есть они были убеждены, что личной жизни у нее нет, благо Аля горела на работе и на всякие глупости у нее не оставалось времени. Вахтанг на пять лет старше меня, и, соответственно, он был на пять лет младше Али — так что по всем параметрам он был самым подходящим конфидентом, тем более что он еще более усовершенствовал нашу фамильную черту — способность к легкому общению — свойство, которого моя старшая сестра была лишена начисто. Его рано умерший отец, грузин по национальности, передал ему по наследству приятную внешность и умение ладить с женщинами — впрочем, не просто с женщинами, а с любыми особами женского пола вообще, в каком бы возрасте они ни находились. Не стала исключением и Аля: она мне сказала в одну из последних наших встреч, что Вахтанг для нее — луч света в темном царстве. После загадочных слов тети Саши я постаралась вытрясти из Вахтанга все, что он об этом знал, и чуть не вытрясла из него душу. Но ничего нового он припомнить не смог — разве что подтвердил, что Аля в последние месяцы жизни побледнела, похудела и еще больше замкнулась в себе.
С этого момента я все чаще и чаще стала думать об Александре. Я постепенно пришла к убеждению, что она покончила с собой — она никогда не была чересчур жизнерадостным человеком, а после того, как обнаружила, что отец ей — не отец, и вовсе почувствовала себя лишней в этой жизни… И эта ее ужасная работа, которая выматывала ее всю целиком… И, наконец, несчастная любовь (зная мою сестричку, я была уверена, что она не создана была для любви счастливой).
Мысль о том, что ее могли убить, не приходила тогда мне в голову. Об этом я задумалась много позже, когда мне в руки попали некоторые документы.
А где была я, когда сестра сводила счеты с жизнью? Как всегда, была весела, всем довольна и порхала, не задумываясь о бренности всего земного. И даже на летние каникулы не поехала ее навестить — вместо этого отправилась с друзьями в Карелию.
Как знать, если бы я оказалась рядом, может, она доверилась бы мне?
И чем дальше, тем больше мне хотелось узнать о том пласте ее жизни, который был скрыт от нас. Что толкнуло ее к окну в ту роковую ночь? Это стало для меня просто наваждением. Вполне естественное желание узнать всю правду превратилось в идефикс только на двадцать восьмом году жизни, и меня к этому подтолкнули мои собственные обстоятельства.
Дело в том, что я была баловнем судьбы не только в детстве и ранней юности. Мое везение продолжалось и дальше. Я всегда была окружена благородными рыцарями и волшебными принцами и, выбирая, выбрала если не самого волшебного, то самого богатого из них. Правда, к чести моей, я тогда этого еще не знала. Витя Костенко, влюбленный в меня еще с девятого класса, оставался моим верным паладином все то время, пока я наслаждалась свободой студенческих дней. В конце концов, после нескольких бурных романов и разочарований я пришла к выводу, что многолетняя преданность требует вознаграждения — и вообще Витина любовь была мне очень удобна. Когда я училась на пятом курсе, он был допущен в святое святых — в мою постель. К сердцу, правда, он был допущен далеко не сразу, но и это со временем пришло.