«Единственное, что меня интересует, — говорит Франсуаза, — это наше общее будущее. Что ты хочешь, я так счастлива!»
Пьер позволяет себе мимолетные увлечения. «Дело в том, — говорит он, — что я больше всего люблю начало… Ты не можешь этого понять». «Возможно, — говорит Франсуаза, — но мне лично был бы не интересен роман, который в будущем ничего не сулит».
Ни о верности, ни о неверности между ними говорить нельзя; они составляют единое целое.
Но вот появляется Ксавьер Паже, молодая женщина из буржуазной среды; она несчастлива в своей семье, Проживающей в Руане, и Пьер с Франсуазой из чистого великодушия принимают ее в своем парижском особняке. Она будет их гостьей. Ксавьер, особа странная и нелюдимая, терпеть не может никакого принуждения. Ксавьер спит, когда другие бодрствуют, дуется, когда другие счастливы, короче — она не способна быть с людьми в человеческих отношениях. Ее настроения, радость или ярость настолько непредсказуемы, что Пьер и Франсуаза тратят свое время на расшифровку смысла ее слов. «Можно подумать, что они говорят о Пифии». Искусство Симоны де Бовуар заключается в том, что она превратила Ксавьер в «свое второе я». «Оставалось лишь кружиться вокруг, так никогда и не приближаясь».
Этому маленькому обольстительному чудовищу благодаря своей таинственности (такова сила увертливых существ) удается породить в душе Франсуазы ревность — чувство, которого она доселе не испытывала. Чувство двоякой ревности, потому что она хочет сохранить Ксавьер для себя одной и ей не нравится, что Пьер принимает Ксавьер всерьез. Когда он сообщит жене, что Ксавьер и он любят друг друга, ее первая реакция — страдание, вторая — попытка добиться того, что не удавалось никому, — жизни втроем, «того, что трудно, но что могло бы дать счастье и выглядеть пристойно». Возможно, что это и осуществимо с другой, но Ксавьер, жестокая, сбивающая с толку, делает всякую откровенность невозможной. Франсуаза «влюбленными глазами рассматривает эту женщину, которую любит Пьер».
Что делать? Она прибегает к великодушию, ей хочется верить, что таким путем она разрешит проблему «другой». Но Ксавьер ее «изничтожает». Франсуаза чувствует, что из-за этой упорствующей девочки она всего лишается. Ксавьер, отдаваясь молодому человеку Жерберу, заставляет Пьера так ревновать, что тот подглядывает через замочную скважину. Когда Франсуаза одерживает над «гостьей» две победы, возвращая себе любовь Пьера и добиваясь любви Жербера, она тем не менее не может пережить, что у Ксавьер сложилось о ней чудовищное представление.
«Вы ревновали, — говорит Ксавьер, — потому, что Пьер любил меня. Вы отвратили его от меня и, чтобы лучше отомстить, отняли у меня Жербера. Берите его себе, он ваш… И уезжайте отсюда, уезжайте немедленно».
У Франсуазы нет больше оснований ревновать Ксавьер, так как она одержала над ней победу, но она не может перенести того, чтобы другое сознание разрушило ее собственное. «Открывая газ в комнате, где засыпала Ксавьер, она совершила, — пишет Женевьева Женнари, — не преступление из ревности, а философское преступление».
Эпиграфом к роману служит фраза Гегеля: «Каждое сознание преследует смерть «другого». Ксавьер хотела «изничтожить» ее. Следовало сделать выбор. Франсуаза выбрала себя. Она повторила: «Она или я. И опустила рычажок». Позднее Симоне де Бовуар перестал нравиться финал ее книги. Философские преступления напоминают проблемные романы, и «Ученик» Бурже принадлежит к тому же жанру, что и последняя глава «Гостьи».
За этим романом последовала пьеса «Бесполезные рты», рассматривающая политическую дилемму: можно ли во спасение осажденного города, где на исходе припасы, жертвовать бесполезными ртами? Или следует во спасение бесполезных ртов жертвовать городом? К тому или иному выбору толкает действие этой пьесы. Большого успеха она не имела. «В идиотской славе, обрушившейся на Сартра (и на нее), было что-то досадное. Она дорого обходилась. Он приобрел во всем мире неожиданно широкую аудиторию; он видел себя незаконно лишенным аудитории грядущих веков».
То, что писательница придает странное значение идее бессмертия, видно из ее автобиографии и романа «Все люди смертны». Актриса Режина, устав от недолговечности успеха, стремится к бессмертию. Она хочет покорить сумасшедшего, возомнившего себя бессмертным, — таким образом, после собственной смерти она останется жить в чьем-то уме и сердце. В конце концов она поймет, что должна найти в жизни то, чего ждала от бессмертия. Все люди смертны, но они стремятся действовать так, как будто они бессмертны.
Тот же тезис доказывался в «Пирре и Синеасе», написанном в форме эссе. Как известно, король Пирр излагал планы победы своему советнику Синеасу. После описания очередной победы Синеас спрашивает: «А что вы станете делать потом?» Следовал новый план. «А потом?» Наконец Пирр отвечает: «А потом мы отдохнем». «Так почему бы, — спрашивает Синеас, — вам не отдохнуть уже теперь?» Это размышление на первый взгляд кажется мудрым. Тем не менее Синеас ошибается. Новые планы рождаются вопреки всему и толкают нас вперед. Пирр имеет право сделать вывод: «Я существую сегодня; сегодняшний день толкает меня в будущее, определенное моим нынешним планом».
В другом эссе — «За мораль двусмысленности» — писательница доказывает, что существование скорее двусмысленно, нежели абсурдно. Это утверждение не лишено смысла, но каждый из нас может придать ему смысл по своему выбору. Нравственные ценности существуют лишь в той мере, в какой их создает человек. Симона де Бовуар не верит ни в десять заповедей, ни в «нравственный закон сердец» Канта; каждый ум должен придумать свой смысл жизни и приспособиться к требованиям своей истины. Один английский критик (Морис Крэнстон) заметил, насколько подобная позиция, порывающая одновременно и с богом, и с разумом, трудна, почти мучительна для французского ума, взращенного на Декарте. По его словам, экзистенциалисты близки к Юму[867], который не видел никакого доказательства существования бога, никакого следа нравственного закона. Вся разница в том, что Юм не страдает от такого положения. Англичанин, испытывающий сомнения, без всякого труда управляет своей жизнью. Он будет придерживаться британской традиции, условностей, законов. Его не волнуют отвлеченные концепции. Для француза, жившего не столько традицией, сколько разумом, выбор труднее.
В своих эссе Симона де Бовуар очень категорична. Это отвечало ее намерению: «Мне не интересно взывать к сердцу, когда я сама знаю истину». В романах же, напротив, ее привлекают нюансы. «Мои эссе отражают практический опыт; мои романы — удивление, в которое меня повергает человеческое существование вообще и в частности». Только роман давал ей возможность выявить сложные, непостижимые значения того изменившегося мира, в котором она оказалась в 1944 году. «Земля была усыпана разбитыми иллюзиями». Она увидела «победное возвращение буржуазного владычества», конфликты, положившие конец некоторым драгоценным дружеским связям, завязанным в годы Сопротивления. Это давало ей «разгон», столь необходимый романисту. Она писала «Мандарины» — роман, где хотела изобразить интеллигенцию, особую породу людей, «которую романистам советуют не задевать». Но мнение это ошибочно: приключения интеллигентного человека могут быть так же интересны, как и приключения необразованного; и потом интеллигенты тоже люди, обладающие человеческими чувствами.
Много говорилось о том, что «Мандарины» — роман-разгадка, что Дюбрейль и Анри — это Сартр и Камю, что Анна, жена Дюбрейля, — Симона де Бовуар. Но считать так — значит неправильно понимать природу романа вообще. Романист придает своим героям черты реальных лиц, но он не пишет портреты с натуры. Он преобразует, он месит; он переставляет, он конструирует. Дюбрейль — мужчина в возрасте, совсем не похожий на Сартра. Анри роднит с Камю лишь то, что он тоже молодой брюнет и является главным редактором газеты. Этим сходство исчерпывается. Дюбрейль и Анри ссорятся, как Сартр и Камю, но они мирятся, чего в реальной жизни вовсе не произошло. Камю покинул свою газету по причинам, не имеющим отношения к Сартру. То же относится и к второстепенным, столь ярким, персонажам. Поль, Надин, Скрясин не являются копиями реальных людей. «Все материалы, которые я черпала в своей памяти, я дробила, видоизменяла, ковала, растягивала, комбинировала, переставляла, скручивала, порой даже переворачивала — всегда переделывала. Хорошо бы эту книгу принимали за то, что она есть: не автобиография, не репортаж, а воспоминание». Это и в самом деле захватывающее воспоминание об одной группе людей, об одной эпохе, об одном умонастроении, и это один из лучших романов нашего времени.